Потом Мотыльков приехал в Горький, домой, нажал кнопку звонка. Открыл младший брат и тотчас убежал в глубь квартиры:

— Мам, к тебе солдат какой-то пришел!

Видимо, он действительно изменился.

Старый ошейник пах Амуром. И квартира, и двор были пусты без него, каждый день проживался болезненно.

Приходили друзья из армии, рассказывали о трудностях службы, а он даже не усмехался и не спорил. И шрамы не показывал — не в его это характере. Оформился инженером по новой технике в автобусный парк. Жаль только, что работа сидячая. Избрали его председателем комитета ДОСААФ. Начал Гена Мотыльков строить на предприятии тир — приходил позже, уставал больше, а Амуром душа все болела и болела. Услышал раз по радио фразу из художественного рассказа: «Они делились с собакой последней флягой воды», — усмехнулся и задумался: чем они делились с Амуром? Всем — и водой, и сухим пайком. Но чувствовал — это не главное. Чем же еще? Жизнью, наверное, они там делились. Это точно сказано, хоть и громко.

Однажды взял Мотыльков отгул. Вдруг — звонок, голос начальника техотдела Николая Павловича Серикова:

— Ну, сержант, поздравляю!

— С чем? — Гена вскочил, первая мысль — честное слово! — об Амуре.

— А ты будто не знаешь…

— Да не знаю же!

— С орденом, с орденом поздравляю! Завтра вручать будем.

Орден… Мотыльков растерялся. Он знал, конечно, что представили его к награде, но давно это было, и как-то об этом не думалось. Да и не всех представленных награждают.

Волновался он крепко и мало что помнил из происходящего. Цветы, подарки, поздравления… Отошел немного от автопарка, вывинтил орден из лацкана и ходил по улицам до вечера, стиснув остроконечную эмалевую звезду в кулаке. Останавливался, разжимал пальцы, смотрел, смотрел… И вспоминал.

«…За мужество и героизм, проявленные при выполнении интернационального долга…»

Верным помощникам саперов ордена не дают — им дают только медали. Да и те не за мины, не за верность и героизм, а за то, что от самой собаки не зависит. Была такая медаль и у Амура — золотая.

Геннадий надел орден в День Победы, да и то друзья попросили. Шел по улицам — люди оглядывались. По-разному: «Твой, парень?» — «Мой». — «Серьезно, твой? Поздравляю…» «Сними, щеголь! Это не джинсы, не покупается…» Гена остановился: «Извинись. Не хочу нам обоим праздник портить». — «Извини, коли так», — есть в этом худом двадцатилетием парне то, что заставляет к его словам прислушиваться.

Шло время. Вероятность того, что Амур выживет, вернется, уменьшалась с каждым днем. «Я вон полгода всего пробыл, а сколько у ребят собак за те полгода сменилось…» О том, что меняются и проводники, он как-то не думал, хотя и был сам из числа таких.

Однажды в пятницу вечером Гена задержался на работе. Пришел домой, а мама:

— Юра звонил, Черешнев. Из Подольска. Он Амура привез…

Как вез Юра огромную собаку через всю страну — это целая история. Ведь ей отдельное купе положено. А у него проездные документы на себя, немного денег да подарки родным. Заплатил солдат все деньги, продал подарки.

Через несколько минут Гены дома уже не было — спешил на вокзал. Подходил к дому Юрки, волновался: как там ребята… каким стал Амур? Ведь больше года прошло.

Но ничто не дрогнуло в собачьих глазах, когда оказались они друг перед другом: не узнал Амур Гену. Сентиментальной встречи не получилось. Но Гена не растерялся. Не разочаровался в их прозаической встрече и я, потому что рядом с нами сидел Амур и смотрел на своего хозяина такими глазами!..

А тогда Мотыльков не растерялся: «Сидеть! Лежать! Голос!» — посыпались на Амура команды. После секундного замешательства собака выполнила одну за другой. «Дай колбасу, — попросил Мотыльков Юру, положил ее псу на нос: — Держать! — Потом сунул колбасу в пасть: — Фу! Держать!»

Косился Амур и на колбасу, и на Гену, слюни глотал, но не дрогнул.

— Надо же! А я и не знал, что он так может, — сказал Юра.

Вот тут-то они и «встретились», тут-то Амур и показал, что такое собачья радость! Уж так он ласкался, так крутился, что даже переусердствовал — цапнул Юру за руку.

Два дня мы бродили с Геной и с Амуром по Горькому и разговаривали. Две или три катушки пленки истратил на них фотокорреспондент. Оба мы пытались «выловить» в Мотылькове что-то особенное, значительное. Пора было прощаться, а у нас все не получалось и не получалось. А они уже уходили. И вот тогда был сделан еще один снимок, а я, глядя, как они растворяются в толпе, понял, что в нем особенного и значительного: Гена такой, как все.

И тогда, после нашей встречи, и теперь, на улицах, в поездах и самолетах, я все пристальнее вглядываюсь в лица двадцатилетних.

Газета «Комсомольская правда», 1 июля 1983 года.

Позвольте вам представить: Тамара Ивановна Полинская-Можарова. Приветлива, улыбчива, общительна, вообще человек приятный, внушающий симпатию. Ходит с палочкой (годы, ничего не поделаешь). Зовут в питомник работать — там полегче, спокойнее, но не может заставить себя расстаться с опекаемыми ею четвероногими работягами, с которыми неразлучна вот уже третий десяток лет, с привычными занятиями и обязанностями, которые стали делом ее жизни. А дело это — охрана народного достояния, помощники — собаки…

Около тридцати лет работает она в отделе вневедомственной охраны на Рижском мясоконсервном комбинате. В 1947 году награждена медалью «За трудовую доблесть», с 1969 года носит звание ударника коммунистического труда. В 1981 году как инструктор собаководства при ОВД Октябрьского района города Риги занесена в книгу Почета. О каждой собаке она говорит, как о дорогом и близком существе… Но пусть лучше рассказывает она сама.

— С ранних детских лет, сколько себя помню, я любила животных, но собак и лошадей любила особенно. В тяжелые годы разрухи, девчонкой, делилась с бездомными собаками, которых приводила с улицы, едой. Они потом так и жили около — во дворе, под лестницей… Жильцы гоняли их, но и кормили. Раз даже лошадь подобрала и привела во двор. Она упала, груз был непосильный, возчик избил ее и ушел. Мы ее кормили несколько дней, потом за нею пришел хозяин.

Жили мы в Одессе. Там я встретила и своего будущего мужа, и тоже не без участия собаки. Ехали в трамвае из Аркадии. Вошел моряк, трамвай дернулся, и моряк встал собаке на хвост. Я, конечно, не удержалась и выругала его, но мне он понравился. А потом этого моряка привел к нам его друг, наш знакомый. Судьба, что ли… Вскоре мы поженились.

Жили дружно. Муж мой тоже любил животных; случалось, приносил под шинелью подобранного одинокого щенка. Потом его дарили кому-нибудь. Когда муж учился в Ленинграде и мы жили в общежитии, я как-то тоже подобрала щенка; когда была проверка, спрятала под одеялом. Собаки были у нас всякие. Среди них и породистые — пойнтер, сеттер-лаверак, боксер. Овчарки появились уже после войны.

Когда началась война, я выехала из Одессы и взяла с собой собаку: поскольку муж был моряк, это не составило особого труда. Да много места она и не заняла, пролежала почти всю дорогу под койкой.

Собака была со мной в Кисловодске; там я работала в госпитале. Оттуда уезжала санитарным поездом, и на этот раз пришлось оставить нашего четвероногого Мишку квартирной хозяйке, у которой снимала угол. Потом я писала ей, что хочу приехать за собакой, но получила ответ, что после моего отъезда пес отказался от пищи и пал. Конечно, я очень переживала и долго печалилась о Мишке, хотя к тому времени у меня уже была другая собака.

Моя мама, эвакуируясь в Ростов-на-Дону, была вынуждена оставить в Одессе овчарку Джека. Потом она специально вернулась в Одессу за Джеком.

Кроме Джека, у мамы еще была обезьянка Яшка, общий любимец. И вот, когда мама уехала, он очень скучал и в конце концов, как уверяла мама, повесился… Что с Яшкой в действительности произошло, для меня так и осталось загадкой, но мама очень долго считала себя виноватой в его смерти. Но так уж вышло. Сами понимаете, война.