Когда я поняла свое возвращение настолько, что уже могла испытывать какие-то материальные ощущения, я сразу же сообразила: это не были каблуки по паркету. Это по гладкому асфальту тлетворного влияния Запада печатали шаги тупоносые кованые сапоги. Так вон оно, что. Оказывается, пришли за моим дедом. Меня тогда еще не было на свете, но Муся, которая иногда заходила "хоть с ребенком посидеть", рассказывала, как вся семья по вечерам собиралась за столом. Молча рассаживались и начинали ждать, когда придут ОНИ. Прислушиваясь к каждому шороху, ждали обычно до четырех утра, а потом с облегченными вздохами шли спать. И так в каждой квартире. Каждый вечер. В течение тридцати лет миллионы людей по вечерам садились ждать.

- А почему до четырех? - с замиранием сердца спрашивала я.

- Потому что время вампиров - это ночь, - страшным шепотом объясняла тетка. - С первыми же криками петухов нечисть теряет всю свою силу. Так уж заметили люди: в четыре самый главный вампир ложился спать. И тогда все остальные тоже могли, наконец, лечь, пережив свой страх на эту ночь...

Я точно помню, что именно тут, на этом самом месте, говорившая закрывала глаза, как будто заново переживала те страшные времена. Только после нескольких минут молчания, как бы собравшись с силами, она продолжала: - Это мы потом все узнали, в пятьдесят шестом. А тогда просто ждали. И в конце концов, они, конечно, пришли. И мы поняли: самый ужасный, самый чудовищный страх - это страх ожидания. Потом уж, как придется, а вот когда ждешь... На самом деле, это относится к любому чувству... - размышляла Муся вслух. - Не только страх... Надежда обычно радостнее ликования свершившегося, предвкушение встречи, как правило, радужнее самого свидания, последний, самый растянутый миг перед получением награды, гораздо торжественнее, чем сама награда, - да, фантазия всегда значительно, значительно острее реальности...

- Подожди, тетя, - перебивала я нетерпеливо: философские отступления казались мне тогда скучными: - Что же дальше?

- Ну что дальше? Дальше, уж как положено: сначала взяли отца, потом маму, а потом раскидали всех детей.

- Как, детей в тюрьму?

- Нет, просто по детдомам... Как членов семей врагов народа... И всех по разным местам... Впрочем, об остальных не знаю ничего. Это только мы с твоей мамой встретились... Уже потом, после пятьдесят шестого, нашли друг друга чудом. А вообще-то детей тоже могли отправить в лагерь... Раз не постеснялись выпустить указ, чтоб расстреливать, с двенадцати лет... И все все кушали. Глотали да еще вопили "Спасибо", причем с бурными аплодисментами. - Муся ехидно улыбалась: - Аплодисментов не бурных позволять себе не могли. Ну никак.

- А что это такое - враг народа?

- Ну, милая моя... Ты с мамой своей разговариваешь когда-нибудь? Или ее тогда так шарахнуло, что до смертного одра рта не раскроет...

В действительности, даже на смертном одре моя мама рта так и не раскрыла. Сообщила мне, чтобы я не думала ничего плохого, простила бы этого подонка, моего папашу, как прощает его она сама, и умерла со счастливой улыбкой на лице. В отличие от Муси, которая перед смертью произнесла целую тираду о том, что совдепия загубила ее жизнь и "чтоб они там, в Кремле, все сдохли в таких же, если не удесятеренных, муках и продолжали мучиться на том свете во веки веков, аминь, во главе с первой дохлятиной из мавзолея".

Но тогда, во времена тех разговоров, еще ничего о конце в голову не приходило, ни мне ни маме, ни ее воинственной сестре.

И тетка продолжала: - Вся страна знала, что есть народ, а есть враги этого народа.

- Я понимаю, только не понимаю, что это. Не понимаю, чей это был конкретно враг? Какого именно народа? Сталина?

- А вот двести пятьдесят миллионов людей в течение сорока лет не додумались задать этот вопрос...

- Опять про политику?

Мы даже не замечали, как в комнату, а следовательно, и в разговор врывалась мама. - Я сколько раз тебя просила, не впутывать в эти дела ребенка...

Все. Пришли. Опять стук, только на этот раз, уже не каблуками по паркету, и не сапогами, а чем-то тяжелым, в дверь. Если бы это были ОНИ, под окном стоял бы крытый черный грузовик. Вот только суметь встать, подняться и пойти взглянуть...

- Вы что там, померли от счастья?

Вот теперь я окончательно пришла в себя. Так возопить через дверь мог олько один из моих знакомых. Хрипловатый голос, доносившийся снаружи, принадлежал, безусловно, Алексу.

Он теперь начал стучать редкими, но сильными ударами, совсем уже как-то очень громко, ботинком, что ли... Или вообще молотком. Что же он, топор с собой таскает, что ли?

- Если не отзоветесь, буду ломать! - Алекс так заорал, что Серж начал ворочаться в постели, подавая первые признаки жизни.

- Убирайся вон отсюда! - благим матом взревела я.

Серж вроде бы проснулся тоже: хриплым шепотом он поинтересовался: - Это сколько же сейчас времени?

Он потянулся к часам и тоскливо произнес: - Мамочки мои, это же только восемь утра, что вы все тут, с ума посходили, что ли?

- Открывайте! - орал Алекс, продолжая стучать, пока Серж не дотащился-таки до двери.

- У тебя совесть есть? - спросил он гостя, когда тот с торжеством победителя ворвался в комнату.

- Нету, - кокетливо ответствовал Алекс, поглядывая то на меня, то на кухню, правда, без особого выражения.

Он сел и, показывая на меня пальцем, сообщил: - Желаю, чтобы меня всегда так встречали: раскрытая постель, а в ней - красивая женщина.

Тут же он и запел в какой-то своей, ему одному близкой тональности, про жену французского посла.

- А не пошел бы ты... - не скрывая своих чувств, сказала я.

Серж со стоном обхватил голову руками: - Этот вой у нас песней зовется?

- Не нравится? - с угрозой в голосе спросил Алекс. - Городницкий, между прочим. Вы хоть бардов знаете?

- Хоть бы я тебя век не знала! - пожелала я.

Серж поморщился.

- Что так рано?

Кажется, он со своим дурацким, чисто американским сочувствием в голосе, несмотря ни на что, принялся разыгрывать роль хозяина.

- А я рано встаю, - сообщил Алекс. - Может, я долг желаю отдать. И вообще, завтракать пора. Что это такое: баба в доме, солнце взошло, а жрачка не готова?

Я тоскливо села в постели, прикрываясь одеялом. Серж, мотая головой, чтобы получше проснуться, сел рядом.

Алекс принялся по одной, не глядя, выуживать из кармана мятые бумажки и кидать на одеяло, безошибочно вычислив тот его кусок, под которым должны были находиться мои колени. Процедура эта продолжалась довольно долго (потом, когда я подсчитала, сколько этот мерзавец мне набросал, оказалось, что, несмотря на такое автоматическое швыряние, Алекс умудрился расплатиться точно по счету, с перебором не более, чем на два цента.

- Сдачи не надо, - небрежно произнес он, выкинув последний доллар.

Покончив с деньгами, Алекс запустил лапу в свою неизменную сумочку на длинном ремне, с гордостью вытащил оттуда и шумно выставил на стол картонный пакет болгарского кефира. Как пакет этот изначально туда влез, тоже непонятно. Совершив все это, негодяй завозился, поудобнее устраиваясь за столом.

- Ужасно неудобно, - приговаривал он, кряхтя: - Надо все же иметь отдельную спальню.

- Тебя не спросили, - пробурчала я.

Серж молча натягивал джинсы. Движения его были нелепо растянутыми, как в замедленной киносъемке.

- Ну так что? - требовательно спросил Алекс, по обыкновению, не обращая внимания на мои злобные выпады: - Дождется сегодня незваный гость хуже татарина своей любимой овсянки, или как?

- Хорошего кулака в ту самую точку, - пообещала я. - У меня бы ты дождался. По роже по твоей, по поганой. Если б только татарина хуже, еще можно было жить...

- Видишь? - Алекс шумно обрадовался и, обращаясь к Сержу, добавил: - Я тебе говорил, что у нас с ней уже родственные отношения. А овсянку готовит - с ума сойти. Я надеюсь, есть у тебя Геркулес...