Самым краешком глаза я заметила Френ, сияющую, словно гордая мать, чей ребенок только-только сделал первые шаги. Она яростно вытирала свои шоколадные глаза, зная так же, как и я, что лучше держать Маделин в неведении по поводу ее собственного эмоционального роста.

— Мне нужно вернуться в номер до того, как Мария проснется... Этот мелкий кошмарик на взводе от того, что едет со мной в Австралию, и спит только с двух часовыми интервалами. Она всерьез уверена, что мы будем жить у брата принцессы русалочки, — Френ остановилась, пряча недавнюю радость за заливистым смехом. — Пошлю Альфреда за машиной. Уверена, тебе завтра на учебу, Эдли.

Девушка снова обняла меня, всколыхнув в моей душе грустные воспоминания о чем-то материнском. В этот раз я задержала ее в объятиях немного дольше, чем следовало. Маделин проводила нас к двери. Альфред маячил сразу за дверью, воплощая собой пример идеального телохранителя.

И сейчас, когда мы четверо собрались вместе, несомненно, в последний раз, я в изумлении затрясла головой. До меня только сейчас дошло, что я должна была рассмотреть несколько месяцев назад.

Наперекор всем странностям, в самом неподходящем месте из всех возможных, я неосознанно нашла трех настоящих друзей.

Впрочем, это озарение не принесло покоя. Не смотря ни на что, зияющая дыра по имени Деклан в моей груди, казалось, увеличилась вдвое.

Я снова нашла любовь, но даже это тепло не могло растопить холод, сковавший мое сердце.

Сидя в машине с Альфредом, я чувствовала, как мои руки тряслись от внутреннего беспокойства и молчания. Мне нечего было сказать, и спрашивать о чем-то я не хотела. Раздражение Деклана как-то связано со мной? Какие-то поврежденные части меня хотели, чтобы так и было. Я знала, что он заботился обо мне, а также была уверена, что для него это мимолетное увлечение. Надо быть извращенцем, чтобы радоваться мысли о том, что мой уход все еще причиняет ему боль, но я приняла ту возможность, что была не единственной, кто страдал в агонии от тоски.

В рассеянности я дотянулась до амулета Альфреда, крюка из рыбьей кости, проводя по нему своей ладонью и наслаждаясь отвлекающей щекоткой. Браслет звенел, покачиваясь от моих нервных движений. Альфред многозначительно взглянул на меня, раздраженный моей нервозностью.

— Ты знаешь, Маделин была права, — я ворочала его амулет снова и снова, любуясь тем, как он сверкает из-за огней машин на шоссе. — Я не заслуживаю этого... Я трусиха. И это никогда не изменится.

Мужчина даже не моргнул и был сфокусирован исключительно на дороге. Я уже сдалась, осознав, что Ал не ответит, когда он, наконец-то, заговорил. Знакомые грубые нотки прорезали его глубокий голос.

— Я когда-нибудь говорил, что был усыновлен?

Я была так шокирована, что не могла даже бросить взгляд, означающий «когда ты вообще что-нибудь мне говорил?». Я все еще была ошарашена.

— Меня забрали из больницы приемные родители. И я никогда не жил со своей родной матерью, — продолжил он.

— Ты ненавидишь ее — родную мать? — у меня вырвался тот же вопрос, который преследовал меня каждый день.

Альфред покачал головой.

— Моя мать провела всю свою жизнь, думая, что совершила ошибку. Ее сожаление поглощало ее. Это было все, о чем она могла думать. Ее одержимость толкала ее к неразумному. Она постоянно волновалась за меня, убежденная, что приемная семья плохо обращается со мной, или что я думал, что она меня не любит. Я встретил ее, когда мне было двадцать, и она рассказала, как проводила каждый момент после моего рождения, справляясь с последствиями ее решения.

— Но ты знал, что она любила тебя тогда, — я на подсознательном уровне почувствовала, что нужно защитить женщину, которую никогда не встречала. — Ты не должен думать, что она просто бросила тебя, не задумываясь ни на секунду.

— Да. Любые незначительные переживания стерлись из сознания, но это не заставило меня почувствовать себя лучше. Всё то время я взрослел, веселился, создавал воспоминания, любил своих родителей, а она застряла в прошлом и не могла выбраться... Все встречи с ней вызывали у меня чувства вины и жалости. Даже с тех пор, как я узнал, что был усыновлен, эта мысль все еще крутилась в моей голове — была какая-то другая, более важная цель, чтобы устроить этот беспорядок. Смотря на нее, то как она запряталась в свою раковину, я не чувствовал любви к ней. Я чувствовал себя бесполезным.

— Ты думаешь, я сделала то же самое? Застряла в прошлом? — потребовала ответа я. В его голосе не было обвинения, но было такое ощущение, будто мои собственные пальцы направились против меня, указывая так, как делал это он на свою мать.

— Думаю, если ты притворяешься, что твоя рука не сломана, это не делает ее менее поврежденной. Как ты можешь исцелиться, если даже не принимаешь тот факт, что ты сломана?

Где-то в глубине души его слова расставили все на свои места, и я поняла.

Он был прав. Моя дочь была той самой сломанной рукой, которую я не хотела принимать. Я никогда не позволяла этому быть чем-то реальным для себя. Никогда не видела ее, не слышала ее плачь, не ощущала ее запах и не держала на руках. Для меня она была не больше, чем просто вымысел. Я отстранила себя, потому что так было легче, и в процессе этого неосознанно разрушила любую надежду двигаться дальше.

Как я могла оплакивать то, что никогда не было реальным?

— Так что? Я просто должна двигаться дальше? Забыть все, что случилось?

— Нет, — ответил мужчина удрученно. — Я считаю, тебе нужно прощение.

— Прощение? — я высмеяла его слова. Я пропустила тот факт, что звучала очень грубо. — Кого простить? Я даже не знаю, с кого начать... Кэм? Мои родители? Томас? Весь этот гребаный мир?

Ал даже не вздрогнул. А просто покачал головой, перед тем как заговорил мягким голосом.

— Ты должна простить себя, сестренка.

Это была последняя вещь на свете, которую я ожидала от него услышать, и которая поставила меня в тупик.

Простить себя? Я хотя бы заслуживала этого прощения?

Такая мысль потрясла меня еще больше. До этого момента, я даже не осознавала, что наказывала себя. Для меня это стало привычной частью жизни. Я не заслуживала счастья. Мне нужно было страдать.

Мазохистка... Это было извращением, и только когда я столкнулась с этим, смогла увидеть, что была неправа.

Первая слеза повергла меня в шок. Внутри меня наворачивались слезы, вырываясь из глаз и грудной клетки. Разговор выпотрошил меня и застал врасплох на секунду. Я не плакала. Я рыдала.

Мое тело источало яд или, может, это было изгнание дьявола. Рыдания были неровные, уродливые и бесцеремонные. Они продолжались вечность и накатывали одной волной за другой.

— Не знаю, почему я плачу, — попыталась я произнести, когда смогла говорить.

Альфред даже не сдвинулся, чтобы успокоить меня, и за это я была благодарна. Жалость — это не то чувство, которое я могла стерпеть.

— Ты делаешь это по той же самой причине, когда миришься со старым другом после долгой ссоры... Ты плачешь, потому что чувствуешь облегчение... и для тебя это значит покой.

Насчет покоя я не знала, но облегчение определенно чувствовала. Я потратила столько времени, пытаясь все сделать правильно. Хотела, чтобы риски, на которые я шла, стоили чего-то большего. Мне казалось, что боль — это цена, которую я должна заплатить своей дочери.

Мать Альфреда пожертвовала всем. У меня не было желания делать то же самое. И единственный способ избежать этого — простить себя. Я не хотела делать это для себя, я сделаю это ради дочки.

Но покой был не для меня. Как он может быть у меня? Моя душа все еще покрыта шрамами и обидами, которые я не вправе прощать. Я могла бы простить себя за свою дочь... Но мне никогда не удастся простить себя за то, что я навлекла ту же участь на Кэма.

Некоторые поступки действительно непростительны.