«Вот оно как, значит, быть-таки великому розыску...» — мелькнула мыслишка у светлейшего. Он уже слышал, что розыск над царевичем будет поручен Толстому, но и он, Меншиков, не хотел оставаться без дела, «Возьмусь-ка и я за розыск, хотя бы над недругом своим, Сашкой Кикиным, и другими петербургскими конфидентами Алексея. И останусь у царя на виду!» — порешил про себя светлейший, поспешая за Петром, направлявшимся из дворца в Успенский собор. Рядом, чтобы не отставать от батюшки, широко шагал Алексей, далее семенили вельможи.

На кремлёвском холме с силой дул ледяной сиверко. Вельможи ёжились в лёгком мундирном платье: царь последовал в Успенский собор, не накинув даже солдатской епанчи, и все должны были подражать ему. А позёмка мела жестокая, и красное зимнее солнце садилось в тяжёлую свинцовую тучу — не иначе как быть февральской вьюге.

В соборе царя и вельмож поджидали духовные иерархи. Пётр не стоял, как обычно, в первом ряду, а сел на царское место, где сиживал когда-то Иван Грозный царь-сыноубийца. Лицо Петра налилось кровью, и Меньшиков, искоса поглядывая на него, подумал: «Ох и лют нынче государь! Быть, быть жестокой расправе!»

Но, вопреки ожиданиям светлейшего, Пётр выслушал «клятвенную запись» царевича совершенно спокойно.

Спокоен был и Алексей, когда, положив руку на Евангелие, читал «клятвенную запись» — хитроумный труд вице-канцлера Петра Павловича Шафирова:

   — «Обещаю перед святым Евангелием, — слова царевича взлетали ввысь к высокому куполу собора, — что ноне же я за преступление моё перед родителем моим и государем, его величеством... по справедливости лишён наследства российского престола, — здесь Меншикову в голосе царевича почудилось даже явное облегчение, — того ради признаю то за вину мою и недостоинство заправедно, и обещаюсь и клянусь всемогущим в троице главным Богом и судом его той воле родительской во всём повиноваться, и того наследства никогда ни в кое £ время не искать, и не желать, и не принимать! — закончил царевич уже без торжественности, деловой скороговоркой. — И признаю за истинного наследника брата моего, царевича Петра Петровича. И на том целую святой крест и подписуюсь собственною моею рукой».

Царевич послушно поцеловал крест, поднесённый ему местоблюстителем патриаршего престола и оглянулся на царя, как бы спрашивая: доволен ли он? Пётр поднялся с места, кивнул сыну и своим широким шагом направился к выходу. Меншиков, поспешая за царём, зашептал жарко:

   — Мин херц, слово есть!

   — Ну! — сердито буркнул Пётр.

   — Говорят, Васька Долгорукий шептался, что сия клятва, мол, ложная, потому как взята у царевича силою. А ложную клятву завсегда и переменить можно!

   — Переменить, значит! — Лицо Петра снова исказила судорога. — Я им покажу, яко волю царскую переменить! Зови сегодня же ко мне в Преображенское Толстого, Шафирова и Скорнякова-Писарева.

Вечером был окончательно утверждён состав Тайной канцелярии, управителем которой стал Толстой, а непременным членом — Александр Данилович Меншиков. Петру Андреевичу было поручено вместе с Шафировым вести розыск по делу самого царевича, светлейшему же дали дело о друзьях и конфидентах Алексея в Петербурге. Что касается третьего члена Тайной канцелярии, Скорнякова-Писарева, то он получил личное предписание царя — немедля мчаться в Суздаль и спроведать у монахини Елены, в миру царицы Евдокии Фёдоровны, все её вины и прегрешения, и коли найдутся оные, доставить её в Преображенское, на Генеральский двор.

Февральские метели завалили Суздаль так, что казалось, будто совсем исчез маленький городок под снежной пеленою. Но не мог исчезнуть Суздаль из истории российской, потому как несколько веков назад вся эта земля именовалась не московской, а владимиро-суздальской и княжеский град Суздаль был древнее Москвы и Владимира. Как память о том былом величии высились над покосившимися чёрными посадскими домиками гордые главы монастырских соборов и церквей.

10 февраля 1718 года, когда мирно клубился дымок над поварней Покровского женского монастыря и монахини собирались к вечерней трапезе, на монастырское подворье вкатился возок, сопровождаемый конными гвардейцами. Из-под множества шуб выпрыгнул маленький гномик с геморроидальным сморщенным личиком, которое на морозном ветру не покраснело, а посерело. Матушка игуменья поспешила навстречу московскому гостю и стала было приглашать его откушать с дороги, но прыткий господинчик, сунув под нос игуменье царский указ, тотчас велел проводить его в келью старицы Елены.

Ох, чуяло беду сердце матушки настоятельницы — ведь ещё на днях прискакал верный нарочный ямщик Тезиков и доставил письмишко от духовника царевича, отца Якова. Священник сообщал, что Алексей прибыл в Москву, но ему грозит неминуемый розыск и потому всем надобно поберечься. Отец Яков Игнатьев был свой, суздальский, и мать настоятельница ему верила — письмо сразу передала царице (Евдокию в монастыре никто «старицей Еленой» не называл — все по-прежнему величали «царицей»). Мать игуменья тогда же просила её остеречься и хотя бы сейчас не носить мирское платье, но Евдокия лишь головой покачала и сказала презрительно: «А что со мной ещё сделают?» И вот на тебе! Явились супостаты! Мать игуменья повторила было своё приглашение залётному гостю пройти в трапезную; перекусить с дороги, отведать наливочки. Но гномик еда? более посерел лицом и заорал неожиданным для своего малого роста густым голосом:

— Я что тебе говорю, старая курица! Веди меня немедля к Еленке-старице, иль я и тебя саму под караул возьму!

Пришлось вести. По знаку Скорнякова-Писарева солдаты не стучась распахнули дверь и ввалились в келью бывшей царицы.

К ужасу матушки игуменьи, старица Елена по-прежнему была в мирском платье, да ещё в старинном, боярском. И шкатулочка заветная с письмами стояла на видном месте, не успела и спрятать.

Прыткий господинчик сразу наложил на шкатулочку свою лапу. Евдокия кинулась было отнять, да куда там — рука у маленького человечка была необыкновенно тяжёлая и сильная, так что царица вскрикнула от боли, когда он перехватил запястье.

   — Те-те-те, матушка! — Колючие глазки гномика бесстыдно смеялись. — Письмишки-то в шкатулочке свеженькие, недавно, чай, из Москвы?

Царица потирала запястье, пока Скорняков-Писарев «бегло просматривал бумаги. Она-то хорошо ведала, от кого эти письма: одни от отца Якова, устроившего ей однажды радостное свидание с сыном, другие — от друга любезного и милого, майора Степана Глебова! Их-то она зря под розыск подвела, совсем зря! А всё потому, что не послушала матушку игуменью, не сожгла дорогих писем, единственную свою отраду.

   — Чудненько, чудненько! — захихикал меж тем гномик, читая второе письмо. — Ну, с отцом Яковом-то мы ещё разберёмся, здесь всё ясно, здесь прямая измена! А вот кто таков любимый пёс твой Стёпка? А?! — Колючие глазки нагло ощупывали женский стан. Царица покраснела, но смолчала. — И ты, старая, хороша, в монастыре блуд покрываешь! — заорал на мать игуменью царский посланец своим страшным голосом. И махнул гвардейцам: — Взять старуху под караул!

   — Перепуганная игуменья упала Скорнякову-Писареву в ножки:

   — Прости, батюшка, был грех, польготила я старице Елене! Да и как не польготить, хоть и приняла она постриг, а всё царица!

   — Царица, говоришь? Вот на дыбе тебе покажут царицу! — Гномик грозно вращал глазами. Игуменья зарыдала. — Ладно, ладно! Скажи мне, кто сей Стёпка, я караул и сниму! — смилостивился вдруг инквизитор Тайной канцелярии.

Евдокия напрасно взирала с отчаянием, мать игуменья такую «дуру» и спасать уже не хотела, спасала только себя. И призналась:

   — При рекрутском наборе оный Стёпка в Суздале часто бывал. А полное имя его и звание — майор Степан Глебов.

   — Армейский чин, значит, замешан? А, случаем, не врёшь, старая? — Гномик насторожился, как гончая, учуявшая зайца.