Каждый год, к немалому удивлению своего начальства, Степан Глебов просился в затрапезный городишко Суздаль, хотя как заслуженный майор мог ехать для рекрутского набора и в тёплый Киев, и в жаркую рыбную Астрахань, и в богатый Нижний Новгород. Да и на Москве мог всегда остаться.

Но нет, с весны до осени сиднем сидел Глебов в Суздале, где скоро заимел и свой домишко. И с Евдокией жил почти по-семейному, и чем дале, тем ближе были они Друг другу.

И странно, хотя в маленьком городке все знали об этой связи, никто не крикнул «Слово и Дело», не погнался за царской наградой, не перебежал дорогу любящим. А в заветный малинник Степан и Дуняша-царица наведывались каждое лето.

После неудачного Прутского похода ещё долгое время в ночных сновидениях у Петра скрипела на зубах горькая полынь. Над всем Прутом неделями висела в том тяжёлом походе степная пыль, поднятая бесчисленной русской и турецкой конницей, сотнями пушек, огромными обозами с арбами, повозками и верблюдами. Жаркая пыль забивалась за воротник рубахи, белой маской залепляла лицо; багровое знойное солнце прыгало в её облаках перезрелым подсолнухом. Пыль мешалась с густым пороховым дымом, укрывавшим поля четырёхдневной битвы на Пруте, и словно в аду чертили в небе свои молнии тяжёлые пушки, в ушах стоял надсадный рёв мортир, страшные стоны раненых, ржание перепуганных лошадей, скрежет орудий и дикие вопли янычар.

Дабы забыть эти страшные картины, отогнать дурные сны и снова слышать человеческий голос, Пётр, по совету своего медикуса, осенью 1711 года отправился в небольшой чешский городок Карловы Вары, принадлежавший в те годы австрийскому цесарю и бывший уже тогда модным европейским курортом, Карлсбадом.

После знойных молдавских дорог зелёные прохладные улочки Карлсбада, красные черепичные крыши которого были омыты осенним дождём, показались сказкой из другого мира. Кружилась золотая и багряная листва, беззвучно падая на узорчатую мостовую, наступала пора покоя и зрелых осенних размышлений. То ли лечебные воды согнали привкус горькой пыли, то ли здешний горный воздух очистил лёгкие, но Пётр снова стал дышать полной грудью и без обычной спешки спокойно разгуливал по улочкам и садам Карлсбада, наблюдая, как добрый вест-зюйд несёт по небу дождливые облака с любимой Балтики. Здесь царь окончательно и решил: старозаветную мечту — немедля пробиваться к тёплым южным морям — надобно пока отложить, Балтика нужнее И хотя зело обидно, но придётся забыть на время и Азов, и Таганрог, и первый флот, стоивший столько труда и пота. И он не отказался от подтверждения вынужденного Прутского договора, а отписал Апраксину трудное повеление: флот сжечь, Азов отдать туркам, взорвать все укрепления. Пётр рассудил в те дни трезво и здраво, что войны сразу за два моря России не выдюжить! Надобно жертвовать одним морем, дабы получить другое!

В те погожие осенние дни в Карлсбаде, приняв окончательное решение, Пётр впервые за последние месяцы заснул так крепко, словно нырнул в реку забвения. И вышел из этой реки прежним Петром I — крепким, скорым, точно ведающим главную цель. Он снова вернул себе силы и уверенность. В местном курзале, где одна курортная дама не без ехидства поздравила его со счастливым возвращением с берегов Прута, он ответил с невозмутимой улыбкой:

— Моё прутское счастье, мадам, Заключается лишь в том, что вместо ста ударов палками я получил лишь пятьдесят. Зато сохранил мою армию...

И венские знатные дамы, лечившие на водах свои недуги, сразу увяли в замороженных комплиментах. Вена прекрасно знала, что Прутский поход не ослабил русскую мощь и русские войска уже вошли в Северную Германию, направляясь к крепостям шведской Померании.

Туда же после краткого курса лечения на водах в Карлсбаде поспешил и сам Пётр. Правда, по пути его ждала остановка. В небольшом саксонском городке Торгау его первенец, царевич Алексей, венчался в те дни с принцессой Шарлоттой-Христиной-Софией Вольфенбюттельской. Прутская неудача не оказала на готовящуюся свадьбу никакого влияния.

«Да и что это за неудача, ежели царь увёл с Прута целой и сохранной всю армию!» — здраво рассудили в Вене. И согласие на венчание Софии, свояченицы Карла Габсбурга, с царевичем Алексеем было охотно дано императорским венским кабинетом.

«Подумать только, Алёшка мой — отныне свояк императора!» — довольно улыбался Пётр в щёточку усов, с видимым удовольствием разглядывая прямую как стрела дорогу, усаженную по сторонам багряными клёнами, пылающими на октябрьском ласковом солнышке. В маленьких саксонских городках и деревушках жизнь била ключом: урожай с полей был вовремя убран и полностью свезён в закрома; во всех, дворах опаливали свиней, делали добрые окорока и колбасы, варили крепкое октябрьское пиво. Суетились хозяйки в белоснежных чепцах, заготавливая на зиму соленья, маринады и прочие разносолы.

   — Сколь скоро оправилась Саксония от шведского разору, государь! — задумчиво молвил Гаврила Иванович Головкин, встретивший Петра ещё в Дрездене. — Четыре года, как швед ушёл, и глянь-ко, как всё возродилось! Вот что значит жить без войны!

   — Не скучай, Гаврила Иванович! Ныне, когда турок вам руки развязал, со шведом-то мы, дай Бог, управимся быстро! — весело ответил Пётр и, показывая на белоголовых малолеток, бегущих за коляской, рассмеялся: — А шведская рать, когда здесь, почитай, целый год стояла, славно поработала!

   — Сдались на полный аккорд, получили добрый приплод! — поддержал Головкин доброе настроение царя.

А Пётр вдруг вспомнил своего Алёшку, не того скучного и постного жениха, что дожидается его в Торгау, а такого же вот малолетку, что с кнутиком бежит сейчас за коляской. Был Алёшка тогда толстенький и важненький и всё задавался вопросами: а что сие? и почему так? Однажды в Преображенском, в такой же вот погожий осенний день с высоким прозрачным небом, он даже и отца поразил: остановился на поляне, устланной павшей золотой листвой, задрал головёнку в звонкую осеннюю синь и крикнул: «Непонятно-то как всё сие!» — «Что, Алёша, сынок мой, непонятно-то?» — Петру вдруг так захотелось защитить своё маленькое чадо, что он поднял его как щепочку на своих могучих руках и прижал к сердцу. «Всё, батюшка, непонятно», — доверчиво прошептал Алёшка, спрятавшись у него на груди. И он понял, что этот малолетка впервые вдруг задумался об окружающем его мире, сказал, успокаивая сына: «Что же тут непонятного, Алёша? Всё здесь от Бога!»

И не было, пожалуй, никогда большей близости между отцом и сыном, чем в эти минуты.

А потом он всё спешил и спешил в горячке государственных дел, а Алёшка чем дальше рос, тем всё больше удалялся и удалялся от него. И в Торгау его поджидает уже не Алёшка, а Алексей Романов, недоверчивый, озлобленный: то ли за мать, посаженную в монастырь за дурость и вздорный нрав, то ли за то, что ни в чём не способен дотянуться до отца.

«Он и всю византийскую старину, и старомосковское боголепие назло мне любит! Тоже мне, ревнитель православия и древностей!» — подумал Пётр со вспыхнувшим вдруг ожесточением. Но тут же поймал себя на том ожесточении и осудил его.

«Алексей ещё молод, и дурь его идёт от многого пьянства и дурных советников, — спокойно рассуждал про себя Пётр. — Дай Бог, женится на принцессе, она его политесу европейскому выучит; девица она с умом, все твердят, книжница, с самим Лейбницем учёные разговоры ведёт. Вот и мой дурень, глядишь, у неё уму-разуму наберётся. Ну а с политической стороны брак сей — прямой авантаж нашему государству!»

Хотя и говорят, что «браки заключаются на небесах», но боги, соединившие руки царевича Алексея и принцессы Шарлотты, наверняка поглядывали на грешную землю и дым Полтавской виктории явственно вплетался в церковный ладан. Брачный союз был прежде всего союзом политическим, а без Полтавы имперские Габсбурги никогда не дали бы своего согласия. Ведь в Торгау царевича Алексея привенчивали к самой надменной династии Европы и он становился прямым свояком императора Священной Римской империи германской нации Карла VI. И было ясно, что Прутскую конфузию Габсбурги почитают пустым эпизодом: за многие столетия собственных войн с турками они прекрасно ведали все превратности Балканских походов.