«Ишь как поразило его тяжкое горе, — отметил про себя Голицын. — И лицо, и ноги опухли. Недаром на водянку старик жалуется...»

   — Ну и парит] Никак, Борис Петрович, гроза будет?

   — И то правда! — ответствовал фельдмаршал. — «Дюже жарко», как говорят мои казаки-конвойцы!

Голицын меж тем оглядел небосклон своим холодным ястребиным взором и отметил небольшое тёмное облачко, которое словно зацепилось за позолоченные кресты собора.

   — А вот и первая примета явилась. Быть ливню. Так что поспешаем, Борис Петрович, в город.

И хотя подошедший отец-ключарь настойчиво просил вельмож пожаловать в трапезную, те со старинной учтивостью поблагодарили монаха за приглашение, отпили по жаре на дорогу вишнёвого ледяного взвара и поспешили сесть в открытую коляску. Сидели рядом, дружно как могли сидеть только люди равного Положения и звания.

Хотя о боярской Думе ныне старались и не вспоминать (её заменил назначенный Петром I Сенат), тем не менее оба прекрасно помнили, что они члены оной думы. Шереметев был пожалован в бояре ещё при царе Фёдоре Алексеевиче, Голицын — в правление царевны Софьи. Оба представляли в боярской Думе знатнейшие фамилии России. Шереметы вели свою родословную с XIV столетия, Голицыны были потомками великого князя литовского Гедимина. Словом, их предки водили дружины ещё в те времена, когда о Романовых никто и не слышал. И тем не менее оба пошли за Петром, поддержали его преобразования.

   — Но доколе будет длиться эта бесконечная война? — Вырвалось вдруг у Бориса Петровича.

Голицын пожал плечами:

   — А вот сие и от вас зависит, господин фельдмаршал. Возьми вы в час Полтавы в полон не токмо шведскую армию, но и её короля, чаю, давно бы война со шведом закончилась.

   — Со шведом закончилась бы, началась бы с турком! Дал Бог нам царя-воина! — угрюмо ответил Борис Петрович, по-прежнему переживавший, что тогда, на Пруте, он пожертвовал царю своим сыном.

Как знать, не пойди Миша заложником туркам, не наведай сырого подземелья Семибашенного замка на Босфоре, может, поныне был бы жив. Дмитрий Михайлович воззрился на фельдмаршала не без тайного любопытства, впервые за многие годы их знакомства Шереметев проявил такую несдержанность: Впрочем, конечно, Борис Петрович ведал, что на такого старого знакомца, как князь Дмитрий, всегда можно положиться] Да что фельдмаршал, даже царевич Алексей как-то жаловался ему на отца — столь высокое понятие о чести старшего Голицына составило общество.

А впрочем, есть ли у нас в России общество? Дмитрий Михайлович достаточно начитался трудов Гуго Гроция и Локка, чтобы понимать разницу меж государством и обществом. Но вот имелось ли в России гражданское общество? В этом он не был уверен. При Петре всё настолько слилось с государством, что человек, казалось, перестал существовать сам по себе и стал простой государственной единицей. И это касалось не только крепостных крестьян, несущих обременительные подати и поставляющих в армию рекрутов, но и высшего сословия — дворянства, всю жизнь обязанного тянуть военную лямку. Неудивительно, что даже у самых терпеливых, таких, как Борис Петрович, временами иссякало терпение.

Голицын уже знал о желании фельдмаршала постричься в монахи и о том, что царь воспрепятствовал оному. «При нынешнем царе все мы не принадлежим даже Всевышнему, токмо государству! Россия — вот наше божество! Правда, и сам царь подаёт личный пример в служении отчизне!» Голицын вспомнил, как однажды в Воронеже видел Петра у кузнечного горна. «Да разве можно за сим занятием представить царя-батюшку Алексея Михайловича Тишайшего? Или Михаила и Фёдора Романовых? Да и из нынешних монархов кто был способен на сие? Великий король Людовик XIV ищет сейчас спасение души у отцов иезуитов, султан Ахмет утешает свою плоть в серале, прусский новый король играет в солдатиков в Потсдаме... Даже ежели иные монархи и идут в военный поход, то озирают поле баталии издалека, сидя на стульчике в безопасном удалении от ядер и пуль, как король Август или Фредерик Датский. Токмо наш чёртушка да его достойный соперник король Каролус лезут в самое пекло. Хотя наш и здесь опередил Каролуса — самолично воюет не только на суше, но и на море. Вот брат Михаил пишет из Финляндии, что царь ныне сам вывел флот на Балтику. Нет, такого монарха, как царь Пётр, свет ещё не видывал!» — задумался Голицын. И закралась крамольная мысль: «А может, в самом деле правы старцы раскольники, когда в ярой злобе нашёптывают: Петра-де во времена Великого посольства за границу подменили и посадили нам царём матроса-голландца? Впрочем, что это я!» Дмитрий Михайлович подивился на собственное окаянство. «Ведь я великого государя ещё и до Великого посольства самолично многократно и близко видел и с ним говорил: и когда в походы под Азов ходил, и когда с ним корабли в Воронеже строил. Всё это пустое! Царь тот же, а вот дела его для, России неслыханные», Дмитрий Михайлович оглянулся назад — и ахнул: маленькое тёмное облачко превратилось в тёмно-синюю зловещую грозовую тучу, закрывшую полнеба.

— Не успеем возвернуться до грозы, Борис Петрович! — озаботился Голицын. И предложил: — Свернём-ка на мою пригородную дачу, вон она, за виноградником белеет!

Виноградник сей был заложен Дмитрием Михайловичем сразу после того, как он был назначен генерал-губернатором в Киев. Такие виноградники видел он ещё в Венецианской республике, где в славном граде Рагузе проходил навигаторскую науку. Впрочем, июле Голицын изучал в том славянском граде не искусство кораблевождения, а искусство вождения государств через штормы высокой политики. Князь Дмитрий учился тогда философии в политичным наукам у знаменитого славянского учёного Мартиновича в далматинской Рагузе (далматинские земли принадлежали Венеции). И подобно древнегреческим философам, славный Мартинович обучал своих учеников, Прогуливаясь с ними по саду и виноградникам. И учение то дало отменные всходы.

   — Отведай, Борис Петрович, — ягода в сём году на славу уродилась! — угощал князь Дмитрий своего гостя.

Сидели на закрытой террасе, сделанной на стамбульский манер — до того как стать губернатором в Киеве, хозяин был чрезвычайным послом в Османской империи.

   — Ягода отменная! — Борис Петрович не без удовольствия обозревал стол, уставленный чашами из богемского стекла, полными винограда всех цветов: зелёного, фиолетового, красного. Сладкий виноград запивали лёгким молодым вином.

   — Благодать-то какая! — Борис Петрович обвёл взглядом широкую пойму серебристого бескрайнего Днепра, дремотную пышную августовскую зелень, распустившуюся в киевских садах — Жить бы и жить в сём зелёном краю яко в раю, тем более что век человеческий недолог! Так нет, дал нам Бог царя-воина, всё б ему кровь человеческую лить! — снова с неожиданной горечью вырвалось у Шереметева.

Князь Дмитрий отхлебнул из бокала, подумал, что не зря фельдмаршал вернулся к тому разговору.

   — А я вот так рассуждаю, Борис Петрович: ежели б Мы токмо ради своего интереса воевали, то давно бы на руках добрый мир имели. Думаю, уступил бы нам Каролус земли отчич и дедич, Ингрию и Карелию. Так ведь мы ныне не ради себя, мы и ради своих союзников иноземных, королей Августа саксонского, Фредерика датского, Фридриха-Вильгельма прусского и курфюрста ганноверского Георга, войну ведём!

   — Ох, не надобно было нам влезать в немецкую кашу! — охотно согласился Шереметев и, наклонившись в Дмитрию Михайловичу, доверительно прошептал (хотя были они на увитой виноградником террасе одни, сидел без слуг): — Я вот что тебе скажу, княже! Получил я из Петербурга верную весточку. Скоро всю мою армию пошлют в шведскую Померанию воевать ради чужого интереса!

   — Снова «таскать каштаны» для прусского короля? — удивился Голицын. — Так ведь Александр Данилович в прошлом году уже сделал тому королю отменный презент, уступил взятую им фортецию Штеттин.

   — И получил за сие, как говорят, великий бакшиш! — сердито проворчал фельдмаршал.

   — Ну, по части бакшиша наш пирожник ни одному турку не уступит! — рассмеялся князь Дмитрий. В своей ненависти ко всесильному безродному Голиафу были едины оба вельможи.