— Прыгай в воронку! На дно!

Оба скатились на дно глубокой воронки. Наверху шквал разрывов нарастал. Разрывы снарядов слились в один непрерывный гул. Крупно подрагивала земля. Сверху сыпались комья земли. Шквал огня переместился в тыл наступавщих. Сержант выглянул из воронки и тут же свалился обратно, схватившись рукой за шею. Хрипло прокричал:

— Немцы контратакуют!

Никита вжался в землю. В перерывах между разрывами со стороны сержанта доносились неясные булькающие звуки. Никита повернул голову. Сержант, широко открыв остекленевшие глаза, смотрел в сторону заката. Из шеи стихающими толчками хлестала алая кровь.

Несмотря на то, что уже стемнело, ожесточенная перестрелка продолжалась. Было уже совсем темно, когда в воронку, тяжело охнув, свалился еще один солдат с непокрытой головой. Лег ничком, прикрыв голову руками. Никита снял с убитого сержанта каску и накрыл ею руки и голову свалившегося гостя. Тот проворно нахлобучил каску и пробормотал что-то неразборчиво. Постепенно звуки разрывов, свист и громкое чваканье пуль об скаты воронки прекратились. Так и лежали всю ночь, тесно прижавшись, к разделяющему их, трупу сержанта.

На востоке небо стало светлеть. Приподняв голову, Никита вполголоса спросил:

— С какого взвода, земляк?

Лежащий за трупом солдат неожиданно резко откатился и привстал на четвереньки. На Никиту растерянно смотрел немец с каской убитого сержанта на голове. Потом быстро перевел взгляд на мертвого сержанта. Боковым зрением Никита отметил, что немец смотрит на свой автомат, лежащий на ногах убитого. Длинный рожок «шмайсера» упирался Никите в живот. Схватив автомат, Никита направил его на немца. Тот все также неподвижно стоял на четвереньках.

— Nicht schieben! Nicht schieben! — голос взрослого немца оказался неожиданно высоким, почти писклявым, как у семилетнего ребенка.

Никита уразумел единственное. Немец просил не убивать.

В таком положении они находились, казалось, бесконечно долго. Стало светать. Автомат в руках Никиты становился все тяжелее. Он решил опустить его на тело убитого сержанта, как внезапно увидел, что немец одной ногой прижал приклад автомата убитого однополчанина. Дуло автомата снова застыло в направлении груди немца. Палец застыл на спусковом крючке. Показав на автомат, Никита знаком приказал отбросить автомат в его сторону. Поддев пальцем ремень, немец отбросил автомат. Оружие скатилось к голове убитого.

С рассветом возобновилась артиллерийская дуэль. Снаряды вновь проносились навстречу друг другу с нарастающим и затихающим воем, свистом и скрипящим, неестественно громким шелестом. Разрывы слились в один общий гул. Мелко подрагивала земля. Комья глины скатывались на дно воронки и останавливались, уткнувшись в тело убитого сержанта. Немец вжался в склон воронки и медленно сползал вниз. Близкие разрывы, казалось, разрывали уши, давили грудь и живот. Над воронкой часто пролетали осколки с противным прерывающимся свистом. Некоторые, на излете, залетали в воронку и звучно шлепались об глину.

Так продолжалось до обеда. Артиллерийская дуэль стихла. С обеих сторон продолжали раздаваться автоматные очереди и одиночные винтовочные выстрелы. В воронке накапливался тошнотворный сладковатый запах трупного тлена. Выбраться из воронки днем невозможно. Пригорок был отлично пристрелян с обеих сторон. Надо было дождаться ночи. Но что делать с немцем?

Никита посмотрел на вжавшегося в противоположный склон воронки немца. Тот продолжал лежать, придерживая на голове каску сержанта. Только сейчас Никита увидел на поясе немца флягу, обшитую серовато-коричневым сукном. Никита вспомнил, что со вчерашнего дня во рту не было ни росинки. Страшно хотелось пить. Он окликнул немца:

— Эй, фриц!

Показывая на флягу, Никита показал, что льет в рот воду. Немец понял сразу. Лихорадочно отстегнул флягу и услужливо перебросил её Никите через тело убитого сержанта. Фляга была с алюминиевым колпачком в виде небольшого стаканчика. Отвинтил, налил полный колпачок. Мелкими глотками вливал в себя живительную, отдающую хлоркой, влагу. Краем глаза видел, что немец неотрывно смотрит, как он пьет. Выпив воду, завинтил колпачок и протянул немцу флягу. Тот налил и также медленно мелкими глотками выпил воду. Закрыл флягу и положил её рядом с собой.

Так пролежали, казалось, очень долго. Солнце склонялось к закату и неприятно упиралось прямо в глаза Никиты. Немец все также лежал на боку. Глаза его были прикрыты. Казалось, он задремал. Когда солнце опустилось за край воронки, немец слегка приподнялся и достал из бокового широкого кармана две галеты. Обильная слюна заполнила рот Никиты. Немец протянул галету. Никита взял и, не глядя на тело убитого однополчанина, стал откусывать небольшими кусочками. Долго жевал, посасывая во рту безвкусную пресную галету.

В памяти всплыл вкус кисловатого черного подового хлеба с мелкими кусочками углей, вдавившимися в ещё сырое тесто. Мама, вынув хлеб из печи, выкладывала его на широкую кровать, накрывала рядном. Когда хлеб остывал, мама ножом поддевала и выковыривала крупные угольки. Затем обмахивала хлеб, снятым с гвоздя у печи, высушенным гусиным крылом. Укладывала в тщательно скобленое корыто, в котором месила тесто. Корыто с хлебом укрывала тем же рядном и выносила в сени.

Когда мама деревянной лопатой «сажала» хлеб в печь, в устье ставила несколько балабушков (небольшие булочки из кислого хлебного теста). Теплые балабушки Никита ел, запивая парным молоком, либо натирая почти черную хрустящую корку чесноком с солью.

Лежа больше суток в воронке с вогкими глиняными скатами, слушая вой и разрывы снарядов, свист и цвирканье пролетавших совсем рядом пуль, Никита подумал, что в мире реальны только эти звуки, эта воронка, начавшее разлагаться тело убитого, и немец с пресными галетами в двух шагах по ту сторону трупа. Казалось, что так было всегда и так будет…

Все остальное казалось призрачным, когда-то виденным и уже почти забытым сном. Всё чаще посещало ощущение, что в детстве своём, в юности он пребывал тысячи лет назад. Он ли это был? С ним ли всё было? Внезапно озарило: через восемь дней ему будет двадцать! Надо еще дожить! Услышав громкий скрежет зубов, посмотрел на немца и лишь тогда осознал, что скрежетал зубами он сам.

Солнце садилось за горизонт. Быстро темнело. На западе еще угадывалась полоса бирюзы над стремительно темнеющим багрянцем, а на востоке небосклон уже был задернут быстро сгущающейся темной синевой, переходящей у горизонта в широкую черную полосу.

Никита смотрел на сливающиеся с глиной контуры немецкого солдата. Выделялся только светлый овал лица. Неожиданно для себя махнул рукой в сторону запада и громко прошептал:

— Уходи, быстрее!

Он мучительно вспоминал перевод этих слов на немецкий язык, но в памяти образовался глубокий провал. Эти и другие слова он не раз повторял, просматривая во взводе русско-немецкий военный разговорник. Сейчас, чем старательнее он пытался вспомнить, тем больше чувствовал, что эти слова провалились куда-то безнадежно глубоко от поверхности его сознания.

— Уходи! Уходи к черту!

Рукой он снова показал на запад.

Немец, кажется, понял его. Он уже полз наверх по западному скату воронки, оглядываясь на странного русского, который по всем канонам военных действий должен был его застрелить, как только он свалился к нему в воронку. А он одел ему на голову красноармейскую каску!

У края воронки немец повернулся к Никите. Показывая рукой на запад, потом на «шмайсер», направил свой указательный палец себе в лоб. Никита понял, что за возвращение без оружия, немцу грозит расстрел. Никита, отсоединив прямой длинный рожок, выщелкнул на глину шесть куцых патронов. Проверил затвор, соединил рожок, после чего бросил автомат за край воронки.

Немец сунул руку в боковой карман, где были галеты, и вытащил небольшой пистолет, контур которого четко выделялся на фоне заката. Никита понял, что погиб. Чтобы схватить свой автомат, ему необходимо хотя бы на секунду отвлечься от немца. Неожиданно немец бросил пистолет так, что Никита, несмотря на сгущающуюся темень, схватил его на лету.