Коваля оживлял приход односельчан, просивших отремонтировать жестяную лейку, починить кран, отковать засов, либо кольца для амбарного замка. Денег он никогда не брал. Все чаще приносили самогон, выгнанный из сахара, все реже приносили свекломицин. Так в селе называли самогон, полученный из перебродившей сахарной свеклы. Выпив стопку, Коваль убеждал, что самогон, выгнанный из свеклы, содержит гораздо больше полезных витаминов.

С работы подвыпивший Коваль шел тяжелой, но устойчивой походкой. Его никогда не шатало. По количеству выпитых стопок судили по его шагам. Выпивший, он печатал шаг, каждый раз как бы притаптывая только-что посеянную в рыхлую землю морковь.

Периодически его зазывали в какой-либо двор, хозяину которого Коваль недавно помог. Однажды пригласил его и мой отец, которому Коваль принес запаянную трубку из луженной жести для наполнения колбас с помощью мясорубки. Выпив чарку и, лишь слегка закусив кусочком хлеба с тонким ломтиком сала, Коваль безошибочно определил:

— Из сахара. Вместо дрожжей — томатная паста.

Попросив у подошедшего к отцу соседа Николая Гусакова сигарету, зажег ее и, держа между большим и указательным пальцем, набрал в рот дым и, не затягиваясь, выпустил его. Потом добавил:

— Отличная горилка.

Отец воспринял похвалу, как деликатную и завуалированную просьбу налить еще. Он взял бутылку. Но Коваль решительно перевернул свою стопку дном вверх.

— Спасибо. Хватит! Я еще должен занести Мирону кольца под замок, а потом Галану нож для срезания вощины. А после до моей Каси я должен дойти в аккурат.

Таким он был. После восьмидесяти лет сам перестал ходить на работу. Стала сильно болеть и сохнуть левая нога. Передвигаться становилось все труднее. Из кузницы, где большая часть инструментов когда-то была его собственностью, не взял ничего. В восемьдесят седьмом, в возрасте девяносто трех лет Коваля не стало. Ровно через год покинула этот мир и его любимая и преданная Кася.

Навыки, наработанные у Коваля, сделали мою мятежную жизнь еще более полной, беспокойной и контрастной. Я оборудовал неплохую, по сегодняшним меркам, свою домашнюю мастерскую. У меня сверлильный, токарный, резьбонарезной и плоскошлифовальный станки. Различные точила, дрели, тиски и широкий выбор инструментария. Электро- и газосварка.

Увиденную на развале во Львове шикарную кованную стальную, звонкую как колокол, наковальню купил у цыган, не торгуясь. Вместо горна у меня современная, с автоматической регулировкой температуры, муфельная печь, разогревающая металл почти до полутора тысяч градусов.

Каждый раз, когда я вхожу в свою мастерскую, ловлю себя на том, что непроизвольно втягиваю в себя воздух. Чего-то не хватает. Понимаю. Не хватает крепкого, устоявшегося, горьковато-кислого запаха каленного железа с примесью горелого угля с серой. Не хватает очерченного широким дверным проемом высокого неба, которое бывает насыщенно бирюзового цвета только в далеком детстве.

В дошкольном возрасте и будучи в младших классах летом я был предоставлен, чаще всего, самому себе. Лишь весной пятьдесят третьего колхоз организовал детские ясли-сад. Располагались ясли-сад в доме Александра Романовича Брузницкого. Сам Александр Романович после войны попал в мясорубку первых послевоенных репрессий. Был сослан и работал шахтером в одной из шахт близ Таганрога. Домой вернулся в середине пятидесятых с жесточайшим силикозом.

В ясли-сад я ходил мало. Предпочитал путешествия по селу в одиночку. Мои походы в крайние точки села, на конюшню, ферму, потом на Куболту не казались мне из ряда вон выходящими. К семи годам я великолепно ориентировался в топографии моего села, знал практически всех жителей, для меня не были секретом клички, привезенные моими земляками с Лячины и присвоенные уже здесь, в Бессарабии. Тетка Мария утверждала, что я знаю не только по кличкам коров моих односельчан, но и то, легко ли, туго ли чья-либо корова доится и сколько дает молока.

Но меня, всё мое существо как магнитом, постоянно притягивал к себе мелодичный перезвон молотков по наковальне в колхозной кузнице, расположенной за конюшней, в самой глубине хозяйственного двора. Мне нравилось стоять неподалеку от наковальни, смотреть на податливый, раскаленный в горне металл, взглядом провожать разлетающиеся в разные стороны искры окалин. Часть искр гасла, едва отлетев от наковальни. Некоторые искры долетали до горна и, ударившись, падали на пол. Меня долго не покидало ощущение, что летящие искры были живыми и, лишь упав на пол, они мгновенно умирали в серой пыли.

Привлекал меня и перезвон наковален. Их в кузнице было три. По тому, как они звучали, я определял, кто сейчас куёт: Коваль Прокоп, дядя Симон, Сяня Научак или Лузик. Когда я подходил поближе к наковальне, в глубине моих ушей начинался зуд. С каждым ударом молота зуд усиливался, бывало, становился болезненным. Тогда я выходил из кузницы. Зуд в ушах стихал. Перезвон наковален довольно долго ещё звучал то ли в ушах, то ли в моей голове.

За нашим домом мы с Женей Сусловым и Сережей Тхориком устроили «кузницу». Наковальней нам служила, забитая в чурбан, бабка для отбивания кос. Звон нашей бабки был совсем не таким, как в кузнице. Но мы не горевали. На ветку клена мы подвешивали металлический обод от деревянного колеса телеги и, найденный на шляху, кусок рессоры. Звон обода был низким, глуховатым, зато звон рессоры был практически неотличим от звона наковальни.

Долго звонить нам не давали. Если не выходила моя мама, из дома Сусловых, как правило, выходила тетя Люба. Обе, почему-то, не переносили, радующего наш слух, звона металла. Наша кузня на время прекращала свою работу. А мой отец в таких случаях сокрушался:

— В кого он у нас пошел? Только кузница и железо в голове!

И совсем не только кузница и железо! Я всегда любил животных. Сам отец тоже любил заниматься животными. Дома была корова, раз в год приносившая теленка. Правда, рождались одни бычки. Наша Флорика была уже старая и родители каждый раз ждали телочку, чтобы вырастить корову. В загородке всегда хрюкала, не представляющая интереса, свинья. Весной, и то не каждой, оживление в мою жизнь вносили, только что родившиеся, поросята.

Если лёха (Locha — свиноматка, польск.) приносила их ранней весной, когда ещё были морозы, то сразу после рождения отец заносил их в камору (кладовую), где затапливали плиту, как только лёха начинала рожать. Ещё мокрых поросят помещали в цебэр. (Tsibar — польск. Цибар, Цебар, Цибарка — круглое деревянное корыто из дубовых клепок, стянутых железными обручами).

Дно цебра было устлано старыми мешками в несколько слоёв. Цебэр пододвигали поближе к плите и накрывали мешковиной. Я любил наблюдать, как, помещенные в цебэр, новорожденные поросята плотно ложились, прижавшись друг к другу. Очень скоро вся масса поросят, толкая и переползая друг через друга, оказывалась у края цебра, поближе к нагретой плите. Как они, такие маленькие, чувствуют?

Угревшись, поросята спокойно лежали, пока не начинал беспокоить голод. Они разом поднимали такой визг, что лёха, находившаяся в сарае за добрый десяток метров, начинала обеспокоенно хрюкать. Родители вдвоем переносили цебэр в сарай и подкладывали поросят к животу лёхи. Поросята мгновенно начинали тыкаться в живот, искали сосок. Найдя, поросенок мгновенно утихал, глубоко заглатывая, сразу выросший, розовый сосок.

Насытившись, поросята отваливались от живота матери и плотно грудились на соломе. Мама аккуратно перегружала детенышей в цебэр, который родители водружали на место у плиты. Мне нравилось, приподняв мешковину, смотреть на голых, чистеньких поросят. В первые дни от малышей пахло молоком. Я ложил руку на теплых детенышей, почесывал у них за ушами.