Начало светать. Натянувшись, заскрипели тросы, стало вращаться колесо подъемника. Минуты казались вечностью. Наконец показалась клеть. Она была наполнена лётным обмундированием, было много обуви. Клеть быстро разгрузили и, свалив одежду в одну из комнат, заперли там и немцев.

Снова прибыли какие-то старшие офицеры — от майора до полковника. Появилась машина с рацией. Через центральную комендатуру связались с американцами. В их секторе находилась электростанция, подающая ток на шахту. Люди продолжали прибывать.

Приказав пересмотреть, поднятую немцами одежду, полковник через переводчика, успокоил немцев, объяснив, что их скоро отпустят. Тем временем с американского сектора дали свет. Попытались включить большой подъемник на электрической тяге. Раздался треск, вдоль кабеля посыпались на пол ярко-голубые искры. Короткое замыкание. Из числа задержанных немцев двое вызвались помочь. Они много лет работали на этой шахте.

А меня и Ивана уже допрашивал, прибывший из особого отдела, старший лейтенант. Он допрашивал о происшедшем нас и порознь и вместе. Потом начинал все сначала, пытаясь поймать на неточностях. Но нам скрывать было нечего.

Через широкую остекленную перегородку нам было видно, что полковник, разрешив немцам взять по комплекту поднятой из шахты одежды и обуви, отпустил их. Затем зашел в комнату, где особист допрашивал нас, тщательно записывая наши показания.

— Вас ждет трибунал за преступное нарушение устава караульной службы, — сказал особист. — Почему пропустили на охраняемый объект немцев? Почему не подняли тревогу? Почему не стали стрелять?

Полковник долго слушал, потом сделал останавливающий знак:

— Довольно, товарищ старший лейтенант. Заканчивайте.

Особист недовольно повернул голову:

— Вы уверены, товарищ полковник?

— Да! Можете быть свободны.

Старший лейтенант с недовольным видом собрал бумаги, застегнул полевую сумку и обратился к полковнику:

— Разрешите идти?

— Идите.

Повернувшись к нам, застывшим в тревожном ожидании, полковник долго смотрел, переводя взгляд с одного на другого. Потом спросил:

— Откуда родом, сынки?

Мы ответили. Потом полковник долго молчал. Мне показалось, что он забыл о нас.

Поднял глаза, поочередно посмотрел на каждого и сказал:

— Устав нарушили. Это точно. А то, что не стали стрелять в людей и тут же сообщили начальнику караула, поступили правильно. Свободны.

Тем временем заработал большой подъемник. Большую группу солдат спустили в шахту. Подъехали несколько студобеккеров. Содержимое шахты потом поднимали несколько дней. Запомнились короткие тулупы, теплые шлемы, обувь. Потом пошла летняя лётная форма, шинели. Всё это хранилось увязанным в тюки. Командир нашего дивизиона подошел к майору, руководившему подъёмом обмундирования и о чем-то тихо переговорил. Майор молча кивнул головой.

В караульное помещение наш дивизион возвращался с огромным тюком офицерских шинелей. До самой демобилизации мы укрывались ими ночью в сырую погоду. А большая часть тюка лежала в углу караульного помещения.

Когда нас демобилизовали, совершенно новую шинель я привез с собой домой. Гершко Ройнштейн на станции перешил её в пальто. Потом Митя Суслов перешил на Алёшу. Когда Женик пошел в школу, Ваня Яртемив перешил на Женю. Перелицованное пальто со смушком Женик носил до четвертого класса. А на новый год Броник Петра Якового ламой (лезвием) порезал пальто со стороны спины. А потом из того пальто мы долго вырезали теплые стельки.

Мужики долго молчали. Я слушал внимательно, мне было очень интересно. Целая история с моим пальто! Одного отец не рассказал, потому, что не знал. Мы разобрали, стащенный у соседа за сараем старый мотоциклетный аккумулятор. Из свинца на примусе в консервных банках выплавляли и в крейде отливали чушки с двумя отверстиями, как у пуговицы. Вырезанные из смушки кружки меха от воротника мы с обеих сторон подшивали к свинцовой чушке.

Получалась удивительная игрушка, которую мы называли свинкой. Подбивая её боковой поверхностью стопы, мы соревновались, кто больше раз ударит свинку, не дав ей упасть на землю. Но что-то заставило меня промолчать.

Установилось долгое молчание, которое прервал Горка:

— А могли людей ни за что порешить. И никто бы не ответил. Война.

— Доброе сукно у немца. Целых двенадцать лет носилось. А сколько раз перешивали! — сказал Павло Ткачук.

Бригадир продолжал молчать. Потом вдруг откинулся на скамейке и захохотал:

— Понял, Николай Иванович! Ох, не простой вы человек. Это же надо, вспомнить именно такое. Не даром вам кажут жид.

До меня никак не доходило, что именно понял бригадир, но проверять сумки и ведра у закончивших в тот вечер работу женщин он не пошел. Колхозницы удивлялись. В должности бригадира Шанек работал несколько лет. В сумках и вёдрах женщин он больше не рылся никогда.

PS. С сослуживцем по дивизиону Иваном Дикусаром отец совершенно случайно встретился в пятьдесят восьмом в Черновицах на пешеходной улице Кобылянской. Я был тому скромным свидетелем. Дикусар работал тогда директором Сторожинецкого межрайонного лесничества.

Строительство в селе новой двухэтажной школы в середине пятидесятых было в самом разгаре. На помощь колхозным бортовым «газонам» прибыли командированные в село несколько самосвалов. Они подвозили бутовый камень из каменоломен в долине Куболты, крупный и мелкий гравий из Волчинца, белый песок из Парково. Желтый речной песок привозили с Украины — из Гонтовки, Пилипов и Сказинцев, расположенных за Могилёвом.

Мы изучали прикладную географию по мере строительства нашей школы. Были счастливчики, ездившие с шоферами до самой Гонтовки, расположенной в двадцати пяти километрах от Могилева. А если добавить двадцать пять километров от Елизаветовки до Могилева, то путешествие в наших головах, по своей значимости, почти равнялось с кругосветным. С колхозными и командированными шоферами ездили Нянэк (Валерий Паровой), Мирча Кучер, Флорик, Валёнчик Рябчинский, Броник Единак. Мне, к моему глубокому сожалению, такие поездки отец предусмотрительно строго-настрого запретил.

В пятьдесят пятом году земляной погреб, вырытый отцом ещё в тридцатых, в период таяния снегов обвалился. Ремонтировать его отец не стал. Решил строить большой каменный оштукатуренный подвал с железобетонным перекрытием, на котором решил разместить летнюю кухню и, невиданную доселе в селе, настоящую баню с ванной и паром.

Бутовый камень отец выписал в правлении колхоза. Стоимость камня даже по колхозным меркам была баснословно дешевой. Выписывая камень, тогдашний председатель колхоза Анисько (Анисим Иосифович Твердохлеб), извиняясь, сказал:

— Транспорт ищи сам. Если бы у меня было вдвое больше машин, то сейчас в сезон, всё равно бы не хватило, чтобы выделить тебе. Договаривайся с прикомандированными.

Солнце начинало садиться, когда однажды у наших ворот остановились три самосвала. Выпрыгнув из кабины первого, отец, бросив пиджак на чистилку для обуви у крыльца, стал руководить разгрузкой. Задним ходом машины въезжали во двор и вываливали камень туда, куда указывал отец.

Разгрузка камня в тот оказалась для меня целым фейерверком открытий. Затормозив, из кабины спрыгивал шофер и, дернув рычаг за кабиной, снова садился в кабину. Мотор начинал надсадно урчать. Кузов неожиданно вздрагивал и передняя его часть начинала подниматься. Под собственным весом открывался задний борт. А кузов уже упирался в свисающие со стороны Гусаковых ветви орехов, закрывающих половину нашего двора. Затем раздавался грохот и вся масса камня вываливалась позади самосвала. Машина вздрагивала, словно отряхиваясь, и мгновенно становилась выше. Поднимались клубы белой пыли, медленно оседающей на землю пепельным шлейфом, направленным в сторону нашего сада.