Игорек протянул Матвейке кусок грязной фанеры:

– Он вырезал из фанеры контур медвежьей лапы и надавливал им на сырую землю. Видишь, все следы точь-в-точь одинаковые – и правые и левые.

– А кто это – он?

– Ты еще не догадался? Леха Черный, конечно. Кому еще такое в голову может прийти? Он одурачил нас, все продумал до мелочей. Намекнул тебе о появившемся в лесу звере, по деревне слухи пустил о бежавшем от лесных пожаров медведе… Даже я почти поверил. Засомневался только, когда на дороге увидел неестественно большие следы. А когда сравнил их, понял все. Решил до конца проверить: куда это нас Леха заманивает? Он даже муравейник не пожалел…Ты только не говори никому про нашу оплошность, а особенно про меня и про яму, а то ведь засмеют. Ничего, мы еще отомстим ему!

Да, такое могло прийти в голову только Лехе Черному…

Но Леха такой, что о нем надо отдельно рассказывать.

Глава четвертая Расставание

Игорь действительно не мог остаться.

Да и Матвею задерживаться в деревне было не с руки. У их бригады «вольных строителей», как они называли себя, только-только наклюнулся выгодный заказ. На них вышел состоятельный клиент, которому срочно понадобился особняк с баней на берегу озера за городом. Если они управятся до осени (стройматериалы заказчик обязался поставлять бесперебойно), им гарантирована обеспеченная зима. Жаль было упускать такую выгодную сделку.

Они начали разворачиваться по-настоящему в этом году. Клиенты сами стали их искать. В бригаде опытные, непьющие, желающие хорошо заработать строители, владеющие несколькими специальностями, в любое время могут подменить друг друга. Порядки у них строгие: провинился – предупреждение, снижение зарплаты; за повторное нарушение дисциплины – вылетай! Каждого работника они подбирали индивидуально, беседовали обстоятельно, выясняя, для чего тот хочет заработать деньги. Главный организатор бригады, сослуживец Матвея Ренат Салимов, говорил:

– У мужика должна быть мечта, тогда на него в любом деле можно положиться. Предлагаю, когда мы дорастем до солидной строительной фирмы, назвать ее «Мечтой». У нас есть надежные ребята – наш костяк. Есть изюминка – твой, Матвей, художественный вкус. Не скромничай, клиенты всегда восхищаются дизайном. Теперь только вперед!

Мечта о фирме не очень вдохновляла Матвея. Все, что ему было нужно, это заработать деньги на краски и холст, ну и обеспечить сносное проживание на пару месяцев вперед, когда можно целиком сосредоточиться на творчестве.

Вот этого Ренат понять не мог:

– У нас не эпоха Возрождения, а эпоха выживания. Кому нужна, извини меня, твоя мазня? Гогены сегодня не появятся, а если и появятся, то их никто не заметит. Даже если ты выбьешься в известные художники, картины не прокормят тебя, не то время. Телевидение, видео, компьютеры, лазерные шоу – вот что сегодня вместо живописи. Строительство – выгодное, перспективное дело. Нам оно по плечу. Фирма даст нам настоящую свободу. А доживешь до пенсии – черт с тобой! Купишь мастерскую и будешь рисовать для души, постигая смысл потраченной впустую жизни.

– Наверно, ты прав, но какая это свобода – выполнять заказы других, угождать им, подстраиваться под чужие вкусы, выслушивать постоянные дилетантские суждения об искусстве? Настоящую свободу я ощущаю только с кистью в руке у холста. Не знаю, какой я художник. Иногда, все, что мною сделано, представляется никчемным, пустым, хочется выкинуть краски, порвать всю эту мазню. Иногда – это бывает реже – кажется, что смог сказать важное, то, что никто до меня еще не выражал так. И тогда я опять берусь за дело. Сомневаюсь, спорю яростно с собой, не сплю ночами, брежу картинами, которые никак мне не даются, неделями гоняюсь за проблесками гармонии. Это мучительно, но я не представляю для себя другой жизни. Не хочу другой.

– Разве не надо подстраиваться под чужие вкусы, чтобы продать картину? Так всегда было. Творить в надежде, что твое творчество будет признано через сто-двести лет? Неразумно, мягко говоря. Вот наша фирма – реальное творчество.

– Мы говорим о разном.

С Ренатом Салимовым Матвея судьба свела в стройбате.

Как-то Матвей получил из дома посылку. Варенье, сушеные яблоки, орехи из Старой рощи, сухарики, кулек с ирисками (мама не забыла его любимое с детства лакомство), шерстяные носки. Мама писала в письме, что эти носки связала бабушка – дрожащими руками, полуслепая. Будет, мол, память от меня внуку, не знаю, дождусь ли его. Около штаба, где выдавали посылки, предварительно тщательно их проверив (спиртное и сигареты уходили тотчас же к дежурному офицеру), Матвея встретил «дед» Кирилл Шершень. Шершень – это его прозвище. На самом деле его фамилия была Пчёлкин. На «Пчёлку» он явно не тянул: высокорослый, узкоплечий, с хищным взглядом зелёных маленьких глаз. С длинным и острым, словно жало носом. На учёте в милиции стоял с первого класса. Перед армией получил три года условно за драку на танцплощадке. С поножёвщиной. Отец его, работавший в местном управлении внутренних дел, упрятал сына от тюрьмы в стройбате.

– Сто дней до приказа, Матвей, старички погулять хотят. Не поделишься?

Подошли еще двое дружков Шершня. Не церемонясь, вырвали посылку:

– Не переживай, дождешься и ты ста дней, а пока отдохни, черпак.

Он просил их отдать ему хотя бы носки – его мучила простуда из-за того, что ноги в кирзовых сапогах мерзли (вторую неделю стояли сорокаградусные морозы). В ответ Шершень бросил ему с ухмылкой ириску:

– На, порадуйся за нас!

Матвей полез в драку, но силы были неравны. Хватаясь за окровавленный рот – дружок Шершня, похоже, выбил ему зуб, – Матвей упал на промерзший плац.

В казарме его встретил дневальный по роте ефрейтор Салимов:

– Где твоя посылка? Я рассчитывал на домашние харчи.

Матвей рассказал. Ренат тут же пошел в столовую, где «старики» отмечали сто дней до приказа. Через полчаса принес носки. На щеке у Рената Матвей заметил ссадину.

– Пришлось объяснять, что они поступили не по-человечески. Меня тоже дома бабушка старенькая ждет…

Ренат был одного с Матвеем призыва, но «старики» опасались его трогать, можно было получить отпор: до армии он боксом и вольной борьбой всерьез занимался, имел кандидатские разряды по этим видам спорта. Носки бабушкины командир роты потом все же заметил, отобрал, но Матвей не забыл поступок Рената.

Однажды они попали дневальными в одно дежурство. Проболтали всю ночь. Ренат оказался разговорчивым:

– Я до сих пор друзьям не пишу, где служу. Узнают – засмеют. Они кто в десанте, кто на границе, кто в Афган попал, а я – чемпион районного Сабантуя по борьбе в полулегком весе – в стройбате с лопатой в руках «воюю». В начале моей службы у нас в роте отправили в госпиталь парня с выбитыми передними зубами и сломанными двумя ребрами. «Деды» потешались: в день приказа о дембеле построили в казарме молодых в шеренгу и устроили показательную «децимацию» – каждого десятого выводили из строя и били кулаками в челюсть и в грудь, сбивая с ног. Молодые потом написали жалобу в газету, но письмо, понятное дело, дальше гарнизона не ушло. Ладно хоть они его печатными буквами написали, а то бы несдобровать сочинителям.

Командир дело замял – и так год назад звездочку капитанскую с его погон сняли за то, что во время его дежурства по части солдаты двух рот устроили на плацу пьяную драку, а потом пошли на штурм штаба. А он в ту ночь к бабе в город смылся. Вызвали, а он пьяный в стельку. И это сошло бы ему с рук – что за невидаль для дальнего стройбата, – если бы в ту ночь на кухне один «дед» молодому солдату не разбил лопатой голову за то, что тот отказался ему форму стирать. Пока молодой лежал в госпитале в городе, настрочил письмо домой с жалобой. Отец его поднял шум, в Москву ездил. «Деда» в дисбат, а у командира с погон звездочку долой. Ну а меня в начале службы спортивная подготовка выручала. Сила с силой считается. А ты как выдержал?

– Мне помогло умение рисовать. «Дедам» надо было дембельские альбомы оформлять, наколки делать, из-за этого они меня не трогали. И начальство оберегало, особенно замполит: я рисовал плакаты и оформлял стенды для ленинской комнаты.