И карман Кердея заметно опустел.

Странствие из городка Сент в Фонтене, а затем в Монтегю крайне отличалось от посещения Тулузы. Теперь гостиницы сменились обветшалыми постоялыми дворами, а затем и вовсе конюшней, которой пришлось довольствоваться, будучи почти у самых ворот Нанта. Бедняжка Мадлен, верно, и не успела нарадоваться мягкости перин и приятному запаху лилий, что источали белоснежные простыни гостиницы в Тулузе. Теперь Михаль не знал, чем он больше недоволен, не имея возможности доставлять радость сестре, балуя ее, словно дитя, или же близостью знакомства с призрачной мадам д’Эсте, которая наконец прояснит вопрос о пруйльских негодяйках.

Да и дорога, ведущая из Монтегю к Нанту, была просто отвратительна, невзирая на то, что Михаль успел сменить старую клячу на более сносную лошадь, за которую отдал все до последнего су. Размытая весенним полноводием и подсушенная солнцем глина легла огромными рытвинами и ухабами, мешая ровной езде. Без моря молодые люди ощущали признаки морской болезни. Их так трясло и подбрасывало, что оба едва превозмогали подступавшую к горлу тошноту. Тщетно девушка пыталась уговорить брата обменять старую польскую карету на мулов: Кердей был неумолим – верхом женщине? Ни за что!

Когда экипаж подъезжал к воротам Нанта, Мадлен забылась сном от усталости.

А очнулась в полном одиночестве, темноте и тишине, была заботливо уложена на подушки и укрыта мягким льняным покрывалом.

Осторожно отодвинув шторку, девушка разглядела вывеску трактира в тусклом свете фонаря и часть пустынной вымощенной брусчаткой набережной. Подуло свежестью: где-то рядом раздавался мерный плеск Луары. Ночи вблизи реки были холодными, и Мадлен почувствовала, что довольно сильно продрогла. И где же Михаль? Куда он исчез?

Стало не по себе, словно время остановилось и вымерло все живое. Она приподнялась на локте, когда неожиданно хлопнула дверь трактира, и где-то рядом раздался голос брата:

– Я должен поразмыслить.

– Нет времени на размышления, мой польский друг, – к голосу Михаля присоединился еще один – тихий и едва различимый; по-видимому, тот, кому он принадлежал, привык говорить шепотом. – Дивлюсь, каких сказок наговорила вам эта девица! А разве мать-настоятельница не объяснила вам, что барышня лишилась рассудка, после того как чудом спаслась от малярии. Знаете, столь страшный недуг не щадит разума…

Михаль был, кажется в смятении, и оттого не ответил, а незнакомец, пользуясь колебанием, продолжал:

– Словам такой красотки трудно не поверить. Но, увы, она больна на голову и склонна сочинять всяческие небылицы.

– Смените тон, мессир Фигероа! – прошипел Михаль. – Какие вы позволяете себе выражения в сторону сестры моей? Она не красотка, и не девица!

– О, простите… барышня Кердей, – поправил себя незнакомец, в его тоне скользнула неприкрытая ирония; он, как оказалось, отлично изъяснялся по-польски, что удивило Мадлен, но предпочитал в некоторых удобных моментах забывать пару-тройку слов, заменяя их испанскими или французскими, делая свою речь для собеседника малопонятной, путанной, неоднозначной, а порой и вовсе принимающей противоположный смысл.

– Так вот барышня Кердей… сестрица ваша, – говорил он, – лишилась рассудка еще в детстве. И герцогиня – моя хозяйка – приехав однажды в монастырь, воспылала жалостью к ребенку и решила взять ее на воспитание в Париж. Никаких суден и испанских монархов нет. Все это она выдумала. Смешно, не правда? У герцогини она нашла бы хороший приют. Страшно подумать, вместо того, чтобы обрести покой рядом со знатной дамой, которая заменила бы ей мать и стала бы хорошей покровительницей, Мадлен попадет в дом умалишенных.

С минуту помолчав, Михаль спросил, голосом полным тревоги:

– Отчего же тогда мы сразу не направились в Париж?

– Оттого, что ее светлость дожидалась вас в своем особняке на набережной в течение нескольких месяцев – она любит встречать весну здесь. Но вы опоздали и теперь придется ехать за ней в П-а-р-и-ж, – проговорил незнакомец по-прежнему шепотом и по слогам, нарочно издеваясь над несчастным поляком.

Вновь собеседники затихли – верно, Михаль погрузился в раздумья, не зная кому верить. Письмо герцогини, которое всегда было при нем, не содержало ничего кроме общих фраз о желании видеть мадемуазель Мадлен среди своих фрейлин. Ах, он ведь потерял голову в тот день, когда напротив, должен был обо всем расспросить настоятельницу, или, по крайней мере, лучше слушать ее, авось бы что-нибудь понял. Разумеется, теперь он не мог быть наверняка уверенным, что посланник говорит правду, правда его, однако, больше походила на таковую в сравнении с откровением Мадлен, увы, и она это понимала. Вполне справедливые сомнения снедали ее бедного брата – в слишком большое количество подробностей был посвящен этот Фигероа.

– Не понимаю, что вас тревожит? Сарматы странный и недоверчивый народ. Одним словом – варвары, – фыркнул незнакомец. – Ему графский титул на блюдце, а он носом воротит! Однако ж экю герцогини вы не побрезговали. И как поглядеть, увесистый кошель, что утяжеляет ваш пояс, не столь же утяжеляет вашу праведную душу, словно все семь смертных грехов.

– Мессир! – голос Михаля задрожал от гнева.

– Господь с вами, не будьте так серьезны, уберите ваш кинжал. Приходилось мне не раз быть свидетелем того, как монахи умеют обращаться с оружием. Ей-ей, похлеще любого заправского дуэлянта! Да уберите же клинок, будущий граф Кердей, я всего лишь пошутил.

– В толк не возьму, и за что же меня желают возвести в графы?..

– А разве не французский король несколько столетий назад наградил вашего предка лилиями за славные победы над англичанами? И, кажется позабыл добавить и графскую корону. Сию оплошность берется исправить моя госпожа. Доброе дело сделать ей не впервой. Вот увидите сами, как быстро в ваших руках окажется приказ, подписанный самим Карлом Девятым, о возведении вас в титул столь высокий. Моя госпожа щедра на милости.

Мадлен нахмурилась, вновь изумляясь тонкой осведомленности посланника.

– Я должен поразмыслить. Дайте нам время хотя бы на отдых, – почти взмолился Михаль.

– Не смею протестовать. Сколько? День, два?

– Два, – неуверенно попросил Кердей.

Мужчины раскланялись и разошлись каждый в свою сторону.

Дверца экипажа распахнулась, обдав пылающее лицо девушки прохладой. Она успела уронить голову на подушку, притворившись спящей. Тот аккуратно устроился подле нее, Лука на козлах, и они тронулись.

Но проехав не более мили и завернув в одну из улиц, выходивших на набережную, экипаж остановился.

Михаль тяжело вздохнул и, прежде чем встать, поглядел на сестру. Ее лицо было по-детски безмятежно, полный ротик чуть полуоткрыт, дыхание – едва различимо. О, как он не хотел верить словам этого человека! Ощущение, будто они вдруг оказались хрупкими безропотными фигурками в чьей-то таинственной игре, терновой сетью опутало сердце. Почему Господь потворствует изуверам и лжецам?

Еще раз вздохнув, Михаль поднял Мадлен на руки и спустился на набережную. Трактирщик встретил молодого поляка любезно проводив гостей до покоев. Михаль миновал широкую залу гостиницы, деревянную лестницу с перилами отполированными ладонями хозяев, слуг и великого множества гостей этого дома, тускло освещенный коридор со скрипучими половицами. Он нес ее словно святыню, прижимая к груди. «Как я ее отдам? Как?» – одна-единственная мысль терзалась меж висками, точно электрический разряд меж нитью и веретеном.

Комната, в которую он внес Мадлен, была настолько мала, что в ней с трудом помещались небольшая деревянная кровать, покрытая потрепанным лиловым шелком, низенький резной столик и обитый тафтой в цвет покрывалу пуфик. Однако пространство комнаты не казалось ограниченным из-за широко распахнутого в ночь окна – на нем, словно на полотне, были раскиданы янтарный полумесяц, серебро звезд и темные очертания густой листвы гранатовых деревьев.

Михаль бережно опустил сестру на покрывало и, склонившись, задержал взгляд. Осторожно протянул руку и поправил жесткий воротник. Его пальцы случайно задели нежную кожу ключицы и скользнули вверх по линии шеи, едва коснулись бархатной щеки, розовых губ… И опять забылся, не осознавая, что делает, гладил ее кожу; но внезапно вернувшись на землю, отдернул руку.