Тем не менее Филипп подхватил свободной рукой какой-то плывущий мимо предмет – то ли деревянную лохань, то ли обломок полусгнившей лодки.

– Цепляйтесь, Серафим.

Девушка, сделав над собой усилие, чтобы потянуться к спасительному «нечто», выгнулась дугой и, испустив жалобный стон, потеряла сознание…

Очнулась Мадлен на жесткой бугристой поверхности, отдаленно напоминающей обыкновенную черепицу. Она осторожно ощупала ложе, с трудом поверив, что это действительно черепичная крыша: о том свидетельствовали небольшой скат и наличие рядом дымоходной трубы, возле которой она и лежала. Как же она могла оказаться на крыше, сколько времени она пробыла в забытьи? Где мессир Эгмонт? И куда делся Гарсиласо?

Ломило спину, мокрая одежда вызывала озноб, что-то теплое и липкое залило бок и бедро. Темнота и туман еще не отступили, но ведь должен был хоть когда-нибудь придти рассвет!

Мадлен пошевелилась и застонала.

– О благословенная матерь божья! Вы пришли в себя! – над ней выросла чья-то взлохмаченная голова, заставившая ее вздрогнуть и испустить сквозь сжатые зубы глухой стон. – С вами все в порядке?

– Да, – ледяным голосом ответила Мадлен. Воистину, только женщина была способна сказать, что с ней все хорошо, когда она, напротив, умирала от холода, и, имея пулю под ребром, истекала кровью, пологая, что ее слова будут восприняты как прямая противоположность того смысла, что подразумевало ее короткое «Да». Но Филипп был мужчиной. А мужчинам, как ни странно, присуще воспринимать прямой, а не косвенный смысл сказанных слов.

По сему Эгмонт, успокоившись, уселся поудобней и принялся вглядываться в маячащие вдалеке огоньки.

– Где мы? – спросила Мадлен.

– Не знаю… На крыше какой-то крестьянской фермы.

– Как нам удалось сюда попасть?

– Оглядитесь! Вокруг нас вода. Мы приплыли сюда на деревянном обломке.

– Как это произошло?.. Где Гарсиласо?

– Он гнался за нами. И верхом бросился в воду. Но, должно быть, его лошадь напоролась на что-то и потащила всадника за собой на глубину: они оба канули на некоторое время под воду. Потом долго плыли за нами их безжизненные тела.

Мадлен попыталась подняться, но боль пронзила тело, и она безжизненно уронила голову. Не может этого быть! Гарсиласо мертв? Великий мистификатор и лгун мертв? Сердце девушки охватило жгучее чувство жалости, будто только что этот человек и не гнался за нею, не желал убить… Не такой судьбы она хотела бедному Гарсиласо. И как ведь будет горевать несчастная Джаелл.

– Какое сегодня число? – вдруг спросил Филипп, ворвавшись в мысли девушки вопросом столь нелепым, что едва можно было поверить, серьезен он, или шутит.

– Число? – изумилась та. – Точно не знаю, но, вероятно, уже начало октября.

– 1574 года?

– Да, – Мадлен была крайне удивлена, на мгновение даже забыв о боли.

– Слава богу! Мне казалось, минул уже, по меньшей мере, год!

– Почему… вам так казалось?

– Я потерял счет времени в вашем таборе. Цыганка, что ухаживала за мной, опаивала меня какой-то дрянью, благодаря которой я навеки рисковал поселиться в царстве Морфея. Я полагал вначале, что это снадобье поможет мне скорее поправиться, но оно лишило меня сил и воли. Если бы не вынужденное купание в холодной воде, я вряд ли бы пришел в себя, – смеясь, сказал он, но затем серьезно добавил. – Вы, наверно, были удивлены, найдя меня таким… Я вынужден просить у вас прощения, за то, что невольно стал помехой… Теперь я дважды ваш должник…

– Вот как!

В одно мгновение Мадлен сразу все стало ясно: состояние молодого человека было вызвано именно дурманящим рассудок напитком, секрет его знала одна лишь Джаелл. Видимо она не желала распрей и раздоров в племени, которые без сомнения навлек бы молодой гёз на цыган. Она поступила одновременно предусмотрительно и низко: все же ведь старая цыганка оставалась верной своему народу, и гораздо в большей степени верной своему сыну, не желая, чтобы возник спор между ним, пленным и девушкой. Однако цыганка весьма своеобразно решила этот вопрос.

– Но вы сами так и не сказали, как попали к цыганам, – осмелился спросить Филипп, заметив, что вслед за вспышкой удивления, которую явил мнимый Серафим, последовало гробовое молчание.

– Послушайте, мессир Эгмонт, – проговорила она, едва преодолевая боль. Сил не хватало, чтобы дышать, а с каждым сказанным словом рана давала о себе знать. – Наш табор сделал вынужденную остановку неподалеку от деревни Зутервуде, потому как по пути встретился бегущий отряд солдат. Они сообщили, что голландцы прорвали плотины. Вы ведь из здешних краев, не так ли? Ответьте, что это могло значить?

Эгмонт от удивления подпрыгнул.

– Прорвали?! – воскликнул он с воодушевлением, которое мало что-либо говорило Мадлен и привело ее в состояние еще большего раздражения. – О, да ведь это так замечательно!

– Что замечательно? О ясны пёрун! То, что мы сидим здесь посреди воды на крыше?

– Вы, верно, не знаете, но адмирал Буазо во главе целого флота должен был пройти по затопленным равнинам Голландии, чтобы освободить Лейден от испанской армии, – почти прокричал Филипп, от радости вскочив на ноги.

– Будьте осторожны, вы рискуете провалиться, – заметила Мадлен. – Опуститесь. Что дальше?

– Они весь август и весь сентябрь ломали дамбы и плотины, начиная от Схидама и Роттердама! Где мы говорите, остановились? У Зутервуде? Да бог мой, до самого Лейдена рукой подать! Осталось лишь надеяться, что суда добрались… А они добрались! Видите огни? Это наши! Ох, – молодой человек опустился наконец на колени, – голова невыносимо кружится! Это все оно – зелье той старой колдуньи…

Мадлен слабо улыбнулась. Если и на самом деле корабли его соратников где-то неподалеку, значит, есть надежда, что с первыми лучами солнца их обнаружат.

Юный гёз тем временем, тяжело дыша, улегся рядом. Он проявил не меньше мужества, ослабленный, добравшись вместе с ней до спасительной крыши. Кроме того, внезапная радостная весть отняла у него остаток сил, и он, вновь поддавшись действию дурманящего напитка, погрузился в сон.

Мадлен сама едва боролась с дремой, которая охватывала окоченевшее и ноющее тело. Лишь надеясь на рассвет, она изо всех сил старалась дождаться пения петухов.

Первые солнечные лучи прорезали густую пелену тумана вместе с оглушительным пушечным выстрелом, который повторился троекратно и замер на мгновение с тем, чтобы прозвучать вновь. Это было не более чем в десятой части лье от них. Филипп тотчас же вскочил на ноги – теперь он чувствовал себя гораздо лучше, но, бросив беглый взгляд на Серафима, вскрикнул от ужаса:

– Бог мой! Вы ранены?!

Юноша лежал бледный, как полотно, без сознания, а серая рубаха и жилет, туго стягивающий стан, были насквозь пропитаны кровью.

Молодой человек определил, что бедняга еще дышит и, зачерпнув в ладонь прохладной воды, плеснул в лицо.

– Где ваши корабли? – тотчас спросил храбрый юноша.

– Корабли-то здесь! Но вы… вы ранены!? В вас стреляли… Кто? Этот Гарсиласо? Я ничего не помню… Почему вы молчали?

– Пустяки! – отозвался Серафим, и попытался встать, но тут же рухнул на руки Эгмонта без чувств. Крови было потеряно достаточно, чтобы лишиться и последних сил.

– О святые мощи! – воскликнул в отчаянии Филипп, добавил пару крепких выражений, и осторожно опустив его, кинулся к краю крыши.

Туман был, казалось, еще гуще, чем ночью. Но сквозь его непроницаемую завесу молодому человеку удалось различить очертания мачт на западе. Но разве это поможет!? Как с кораблей сквозь эту беспросветную мглу разглядеть двух несчастных, затерявшихся где-то на крыше дома одинокого, затопленного уже, должно быть, неделю назад селения. Филипп сложил руки рупором и принялся взывать о помощи. Ему отвечали лишь пушечные залпы, дикий крик, отдаленные звуки сражения. Что происходило там, разглядеть было просто невозможно, пока туман под потоком солнечных лучей не рассеялся. Взору Эгмонта предстала невероятная картина.