Долгую неделю Мадлен провела настороже, позволяя себе спать не более пары часов в сутки. Ожидание измучило ее, лишив надежды и вновь нагнав отчаяние. Все чаще она помышляла о смерти, перебирая в уме убогий набор средств.

Из состояния глубокого уныния ее вывел внезапный шум: резкие голоса, оклики, конский топот, раздавшиеся на склоне восьмого дня. Неясно, ликование ли? Или цыгане вновь затеяли драку из-за раздела краденного? А быть может, им кто-то повстречался по дороге… Но конский топот и крики не прекращались до тех пор, пока фургон Мадлен, кряхтя, не встал. Послышался грозный голос Гарсиласо, и восстановилось молчание, прерываемое лишь звучным лошадиным фырканьем и тихим перешептыванием.

Мадлен поспешила выглянуть наружу. Изумленное «ах!» застыло на ее губах – цыганский обоз сделал остановку средь случайно попавшегося им на пути поля недавнего сражения… Открытое пространство под темно-синим вечерним небом с быстро несущимися на ветру облачками-барашками было сплошь усеяно мертвецами – окровавленными и изувеченными телами несчастных, утопавших в сырой взрытой копытами земле. Брошенные пушки еще, казалось, дымились, в воздухе стоял резкий запах пороха и пота, а над убитыми, разгоняя стаи ворон-падальщиков, уже роилось цыганское племя.

Алчных охотников до скарба убитых интересовал металлический блеск оружия и лат, принадлежавших рейтарам и испанским конникам. Редкая удача! Шпаги и эстоки цыгане покрывали особым составом, отчего те выглядели только что выкованными, искореженные от ударов нагрудники и другие части доспех выпрямляли, красили в черное и продавали, как вороненое. Пистолетами и аркебузами занимался Мантуари, за каждый он получал не менее полусотни флоринов золотом. В этих пылающих огнем войны краях цыгане знали, на чем поживиться…

Но немцев и испанцев Мадлен насчитала не более пары десятков, остальные же – свора исхудавших и полураздетых бродяг с беспорядочной экипировкой, но бросившихся в бой с арбалетами в руках, копьями и тяжелыми рейтшвертами, ни в чем не уступавшими вражеским аркебузам. И лишь немногие были одеты в короткие холщевые панцири, поверх рубах. Похоже, испанские солдаты крепко отделали отряд фламандских мятежников, безжалостно всех перестреляв. Эти обездоленные, гордые тем, что держали мечи без рукавиц, голой грудью шли на врага, и были теми самыми лесными гёзами, слава о коих часто проносилась над здешними землями.

Тем временем цыгане, обгоняя друг друга, беспрестанно изрыгая озлобленную ругань, трудились над телами погибших. Кто извлекал редкие монеты из карманов, кто сдирал с груди ордена на золотых цепях, кто стягивал латы и сапоги. Победителей этого сражения, казалось, не было вовсе, или же они, по неясным причинам бросив все, устремились в безвестном направлении – вероятно вдогонку за отступившими. Поэтому гора из добытого быстро росла, пополняясь испанскими аркебузами, полупустыми пороховницами, искореженными морионами и кирасами, даже одну из мортир удалось этим ненасытным трудягам приволочь к месту стоянки и привязать кожаными ремнями к повозке вожака. Женщины, не менее ловкие, чем мужчины, уже примеряли золотые цепи, дети затыкали за пояса ножи и по двое тащили тяжелые мечи.

Придя в себя, Мадлен обнаружила, что никто ее более не стережет. Оба орфа смешались с общей массой воодушевленных находкой соплеменников, которые, в свою очередь, рассеялись по полю.

Неслышно соскользнув с повозки, пленница выбрала место, где цыган почти не было, и опрометью понеслась к лесу через все пространство усеянное трупами. Она старалась не глядеть по сторонам, но глаза невольно ловили перекошенные предсмертной агонией лица, истерзанные конечности, лужи крови и вывернутые внутренности. Запах мертвечины и гнили одурманивал, тошнота подступила к горлу, страх охватил члены. На полпути, не в силах бежать дальше, Мадлен остановилась и безжизненно опустилась на колени. Предательские мысли о смерти прорезали разум, будто слепящие лучи дневного светила темную плоть грозовых облаков и…

Она обвела поле усталым невидящим взором, преисполненная намерением продолжить бег. Пальцы судорожно стиснули рукоять оказавшегося рядом ножа.

Внезапно прямо у ее ног разжалась и сжалась в кулак чья-то рука. Мадлен обмерла.

Живой!.. Он лежал придавленный тушей мертвой лошади, и едва пришел в себя, тотчас попытался избавиться от давящего на правую руку груза. Голову его покрывал старомодный бургиньот с опущенным забралом, грудь – стальные с испанским гербом латы, пробитые в боку обломком копья. Исцарапанные ноги и руки не были ничем защищены, кроме как разодранными рукавами полотняной сорочки и крестьянскими штанами неопределенного цвета. Мадлен кинулась на помощь, и кое-как ей удалось освободить несчастного от непосильной ноши. Застонав, он потянулся освобожденной рукой к обломку клинка, острие его, пробив в сражении сталь нагрудника, вспороло плоть от бедра до ребер. Из потревоженной раны хлынула кровь.

– О нет, мессир!.. Нельзя! – вскричала девушка.

Тогда рука раненного указала на шлем, и Мадлен поспешила его снять. Влажные, черные волосы упали на бледное лицо – лицо еще совсем молодого мужчины, юноши, едва ли года на два старше Мадлен. Полуопущенные веки дрогнули, помертвевшие губы раскрылись, чтобы набрать больше воздуха в грудь, затем чтобы, не зная того, разбередить истекающую кровью промоину в теле. Прорычав, юноша в латах вновь схватился за обломок, словно лишь в нем видел причину невыносимой боли, не понимая вовсе, что, избавившись от него, лишится жизни.

– Молю вас, только не шевелитесь… – Мадлен насилу разжала пальцы раненного и отвела его руку в сторону. – Вам помогут. Только потерпите немного.

Сердце девушки сжалось от сострадания к несчастному, не понимавшему в безумном неведении, откуда эта чудовищная боль. Она вскочила с колен и поискала глазами, что можно положить ему под голову. Брошенный рядом зеленый колет был тут же свернут вчетверо – это и послужило подушкой.

– Не шевелитесь… – шепнула она и поспешила назад, к обозу.

В одно мгновение долетела до обоза. Кинулась в самую гущу сидящих и стоящих, расталкивая локтями и грозя ножом, который не преминула захватить с собой. Наконец она оказалась подле вожака. Тот распределял добытое.

– В чем дело? – вскричал он, раздраженный тем, что который раз его сбили со счета, но, заметив Мадлен, не удержался от удивленной улыбки.

– Гарсиласо, я нашла раненного, – прерывисто дыша, сообщила она.

– На кой он нам? – Гарсиласо, сделал движение руками, дабы отвести ненасытную толпу от себя хоть на фут дальше, и вновь принялся пересчитывать монеты. Справа от него аккуратнейшим образом было сложено оружие и части амуниции, слева – груда прочего хлама.

– Он – испанец! – нашлась Мадлен. – Вероятно, богат, и с родных можно получить выкуп.

Дельное замечание юноши, никогда не раскрывавшего рта, заставило это напоминание осиного роя замолкнуть – некоторые понимали по-французски и неплохо на нем изъяснялись, в силу того, что долгое время обретались в Пикардии.

Гарсиласо поднял на Мадлен насмешливый взгляд.

– Жозе! Нинар! Какого черта вы оставили дорогого гостя без присмотра? – гневно гаркнул он, заставив обоих стражей девушки в страхе застыть; но тотчас добавил: – Пойдите за ним, гляньте, что случилось.

Цыгане недовольно поднялись и поплелись вглубь поля, а Мадлен с детской радостью кинулась за ними.

Раненный лежал недвижно; еще дышал, но обессиленный большой кровопотерей. Мадлен опустилась на колени и положила руку на горячий лоб – лихорадка начинала разгораться. Тот, почувствовав прикосновение, открыл глаза.

– О, ангел!.. Наконец… За мной?.. Ты заберешь меня на небеса?..

Мадлен грустно улыбнулась, приготовившись утешить несчастного, но подошли Жозе и Нинар. Ни слова не сказав, они грубо подняли раненного за руки и ноги, словно это был не более чем предмет мебели, который необходимо передвинуть, и юноша застонал. Мадлен ухватилась за рукав Жозе, обратив цыгану жалобный взгляд.