Вновь все тона и полутона боли бурным ураганом пронеслись по лицу Михаля, кровь прилила к вискам, словно тысячи ядовитых иголок. Он сжал руками голову и принялся метаться по комнате. Затем бросился на колени и, крестясь, с таким жаром стал читать молитву, что казалось, настал его последний час… Мадлен в ужасе глядела на него; мать часто писала о страхах за больное сердце сына, никогда не скрывала, что давно смирилась с ожиданием дурных новостей из Сецехува. Сейчас Михаль был на гране. Его сердце могло и не выдержать подобного испытания…
Мадлен осторожно приблизилась к нему. От прикосновения теплой ладони к пылающей щеке, тот дернулся в сторону. Но она поймала руку Михаля, прижала ее к губам и опустилась рядом на колени.
– Мир как будто с ума сходит вокруг… – ласково прошептала она. – Что за безумным законам ты подчиняешься, запрещающим любовь – чувство, каковое сам Иисус почитал за высшее? Зачем же ты пытаешься заставить сердце остановить биение, зачем жмуришься от света, подобно дьяволу перед распятием? О, как же много граней у любви! Она бесконечна, как вселенная, но церковь запрещает ее, запрещает то, что есть жизнь. С одной стороны, воспевая ее, с другой – карая, когда счастливые отдаются ее власти. Я знаю, что терзает тебя… И знаю также, сколько отвращения вызывает у тебя чувство, увы, ответное. Я не слепа, Михаль, я не каменное изваяние!
Ты заботлив, как брат, но стараешься казаться холодным. О да, разумеется, тебя поразила история, что приключилась со мной в монастыре, в твоих глазах я грязное создание, лишенное всех добродетелей, что присущи девушкам достойным… Но поверь, я, как никогда высоко ценю возможное счастье вновь обрести все те добродетели, что у меня отняли, и мечтаю сделать это, находясь под твоей опекой. – Мадлен опустила голову, ее щеки пылали от смущения. – Но глядя на тебя, понимаю, что это невозможно. Я никогда не поставлю тебе в вину твой выбор. Так сложно без боли и страданий отринуть веру, и я не хочу, чтобы ты когда-либо испытал те же муки, что пришлось перенести мне отнюдь не по своей воле и прихоти. Я не могу видеть, как ты мечешься меж верой в Господа, верой в святость сиятельных лиц и той, которая не заслуживает и толики любви.
Болезненно скривившись, он сорвался с места.
– Куда ты?.. – в страхе вскричала Мадлен.
– За посланником герцогини! Одному мне не справиться с тобой.
– Неужели ты сделаешь это, бросишь нас обоих в пасть хищников?
– Ничего до сих пор столь горячо я не желал, как спасти твою заблудшую душу! Я хочу верить тебе, а должен поверить посланнику той дамы. Укладывайся спать. Завтра мы отправимся в Париж. Я должен побеседовать с ее светлостью и пролить свет на эти безумные обстоятельства. Быть может, действительно тому виной эти нечестивицы из монастыря, где ты воспитывалась. Быть может, они виновны в этом страшном недуге, что поразил твой разум… Но я клянусь, они заплатят за все, если это так!..
– Михалек!
– Не смей перебивать меня! – его рука коснулась двери. – Я желаю, чтобы ты проявила покорность и послушание. Я имею право требовать от тебя это. Я принял решение, все.
В отчаянии Мадлен бросилась ему в ноги.
– Михалек, ты погубишь меня, и себя заодно… Не делай этого! Отпусти меня. Отпусти и возвращайся в Сецехув. Живи покойно…
Михаль оперся о дверной косяк, чтобы не упасть, и с силой смежил веки.
– Прошу тебя, Михалек, сжалься… – продолжала Мадлен, верно не подозревая, насколько близок Михаль к пропасти, которую с такой страстностью избегал. – Не иди к этому человеку, лучше убей меня!.. – молила она, почти рыдая. – Лучше сам убей, чем это сделают другие. Быть может, так я смогу избежать тех страшных мук, что они уготовили мне, и спасти тебя… О господи! За что ты ввел своих рабов в столь чудовищное заблуждение, почему в угоду тебе брат должен потворствовать гибели сестры?..
Окончательно обессилев, Михаль тоже опустился на колени. Закрыв лицо руками, он долго молчал, но дыхание его было мерным, словно у безнадежно больного, получившего короткую передышку перед последним вздохом.
– О моя Магдалена, – проронил он наконец. – Каким я, должно быть, кажусь тебе бессердечным… Ты полагаешь, я готов нарочно избавиться от тебя, перепоручив герцогине? Я люблю тебя, как никого в этом мире не любил прежде, и Господь тому свидетель. Ты не оставляешь иного шанса, ангел мой… сердце стынет… я не могу поручиться, что через мгновение мой разум не покинет меня! Но что тогда мы будем делать, оба безумные?.. Я готов позабыть, что в наших жилах течет одна и та же кровь, дарованная нам нашими родителями, готов признать, что все законы – чушь перед лицом любви, готов поверить, что Иисус всего лишь сын Иосифа, а мы молимся пустым образам… но этого не объяснить остальным. Люди нас осудят за преступную любовь. Что нас ждет?
– Лишь свет Солнца! Там, куда мы отправимся, ничего подобного бояться нам не придется. Я знаю, я как будто уже была там… и меня неустанно что-то манит туда, что-то, а, может, кто-то, зовет. Я слышу голоса, они принадлежат близким мне, родным. Близким моей душе. Михалек, я уверена, если ты перестанешь внимать эти глупым законам, ты тоже услышишь их. Уедем, Михаль. Нас ничто ведь здесь не держит. Я вижу горечь в твоих глазах. Ты несчастен. Твое место не здесь. Уедем. Позволь мне показать тебе истинную родину наших душ?
Михаль опять закрыл руками лицо. Затем поднялся, и вновь спешно затараторил молитву, пытаясь вернуть твердость духа.
– Ты сама не разумеешь, что говоришь, – проговорил он строго. – Начиталась Платона. Твоя дурная, безрассудная идея быстрее приведет нас к смерти, супротив благоразумному диалогу с герцогиней. Та не станет лгать перед лицом правды, что ты ей раскроешь. Она либо сознается во всем, либо – и я молю Господа, чтобы именно так и произошло – подтвердит мои догадки…
– …что я бессовестная лгунья? – с несчастным видом воскликнула Мадлен.
– О нет! Что ты во власти болезни.
Лицо Михаля тотчас перекосила гримаса досады – верно, пожалел, что позволил себе ранить Мадлен сими неловкими доводами, в кои – а она была в этом убеждена – не верил и капли. Единственно, что его страшило по-настоящему – один-единственный шаг, который разделял его праведного и его греховного. Михаль стоял меж дверью и Мадлен, зная, что выбрав первое, спасет себя от чудовищного грехопадения, в кое зазывала природа, но в то же время стоявшая по другую сторону, коленопреклоненная Мадлен, напуганная, замученная, молящая о помощи, была олицетворением богомучениц всего христианского мира.
– Но я не отрекаюсь от своих чувств. Нет!.. – вскричал он, словно останавливая самого себя от порыва поднять ее с колен и притянуть к себе. – Я люблю тебя и желаю только добра, но одному мне не справиться.
Резко развернувшись, Михаль схватился за ручку двери.
Мадлен в отчаянии глядела на него. Еще одно мгновение и он исчезнет за дверью, и тогда не предотвратить страшной катастрофы.
– Иисуса распяли… за правду-истину. И… меня распнут, и тебя, – прошептала она. Не ведая, что творит, стремительно вскочила, схватила с подноса узкогорлый кувшин с вином и крепко ударила о голову брата, вложив в удар как можно больше силы. Брызги вина и темные осколки разлетелись в стороны. Михаль повалился, ударившись по пути виском о столик, опрокинул его вместе подносом. Громоподобный трезвон сотряс ночную тишину.
Какое-то время она, оглушенная, стояла неподвижно, не дыша и переводя испуганный взор с подноса на распростертого Михаля. Однако крики и невероятный шум, который они произвели, несомненно, должны привлечь хозяев и слуг.
Превозмогая волнение, Мадлен опустилась перед братом на колени и нащупала на его шее пульсацию артерии. Михаль был жив.
– Слава богу, – прошептала она облегченно. – Прости меня… Прости меня, милый, мой возлюбленный братец! Но ты прав, я принесу тебе одни несчастья.
Осторожно вынув из ножен длинный кинжал со стальной чеканной рукояткой и выгравированным на ней гербом – Михаль носил его вместо шпаги, – Мадлен склонилась над ним.
