Только через две недели пришли запоздавшие ответы Люды на новый адрес. Но они были уже, как бы, из другой жизни, как засохшие цветы гербария, и не теребили отупевшую душу Вадима. Пауза в десять дней пересылки письма не давала возможности услышать нужную нотку в минуту необходимости, да и сам Вадим в такую минуту не всегда имел возможность письмом донести до любимой мольбу о так необходимых ему сейчас простых словах: «Что бы не случилось, родной мой, – я люблю тебя, я жду тебя, я дождусь тебя!»

Люда не баловала Вадима нежностью писем, но тонко чувствовала его ранимую душу и, улавливая необходимость, всегда находила слова утешения, которые оживляли Вадима, уже крепко подсевшего на наркотик любви. Но лекарство это, как опытный лекарь, Люда давала по капельке и радовалась, когда душа милого выздоравливала. Вот если бы только не пауза эта в десять дней пути письма. Вскоре Люда прислала желанное снадобье, и подлечило оно истерзавшуюся душу Вадима, но уже выстраивала Судьба новую цепь непредвиденных случайностей.

Еще в карантине натер Вадим новым сапогом ногу выше пятки. Потертость санинструктор замазал зеленкой, и затянулась она, но осталась небольшая припухлость. А уже в Школе, не успевая во время бесконечных тревог как следует намотать портянки, разбередил Вадим старую болячку, и однажды утром нога не влезла в сапог. Когда лейтенант-медик, осмотрев воспалившееся увечье, отпустил сопровождавшего в санчасть Вадима дежурного по Школе, не догадывался осунувшийся Вадим, что Ангел-Хранитель в очередной раз договорился с Судьбой.

Полковая санчасть располагалась в добротном трехэтажном особняке довоенной постройки. На первом этаже было приемное отделение и процедурная, на втором и третьем – палаты с небольшими кухоньками для приема пищи больными. После вокзалов, поездов, казарм небольшая комнатка-палата на третьем этаже показалась Вадиму такой уютной, и отлегло на душе – не все так плохо. В комнате было всего три койки. С одной поднялся парень с книжкой в руке, когда Вадим отворил дверь, две другие кровати были аккуратно заправлены.

– Привет, – парень поздоровался первым, видя нерешительность Вадима на новом месте. – Выбирай любую, они свободные. Рад соседу, веселей будет. Будем знакомы. Меня зовут Валентин, можно Валик, фамилия Обиход, а тебя как?

– Бут Вадим, – ответил, сразу как-то располагаясь к этому парню, а еще почувствовал, что видел его уже. – Привет. Мне кажется, мы где-то вроде пересекались?

– Перед присягой, в санчасти. Точно! Ты животом маялся. Зеленый, все спал, помню, и тебя первого «черный капитан» выгнал на отправку. – Валентин явно обрадовался встрече.

– Да-а! Не успели поболеть всласть, – протянул Вадим и с наслаждением развалился на койке. – А что, всех разогнали тогда, никто не уцелел?

– Трое нас осталось в тот день – я, крутой, что косил под чахоточного, помнишь? Ну и тот, что с петли вынули, вроде. Полный такой, в углу на нижней койке лежал, помнишь?

– Смутно. Я почти все время спал, ничего не хотелось. Слабость, температура, есть ничего не могу, еле присягу отстоял. Не думал, что погонят в Германию.

– Все так надеялись. На другой день, когда уезжали остатки, прихватили и меня, поздно уже было просить, писать, косить. – В голосе Валентина послышались нотки безнадеги, он откинулся на подушку и умолк.

– А ты сейчас в какой роте? – Вадим прервал затянувшуюся паузу.

– Нет, ты представь! – Валентин резко сел и, как будто не слыша вопроса, взволновано заговорил, глядя Вадиму в глаза. – Я с самого начала, когда узнал, что служить предстоит в Германии, но погонят не всех, и к взводному обращался и выше, за что даже два наряда получил, – просил оставить в Союзе! Ну, ведь осталась же чуть ли не половина! Нет. «Почему» да «чего», «куда Родина прикажет» – задолбали. Прорвался к замполиту, объяснял чуть ли не со слезами, письма, фотки показывал. Хочу служить, но, прошу, оставьте здесь, на границе, она сможет приезжать ко мне!

Он внезапно умолк. Вадим украдкой смотрел на вдруг осунувшееся лицо парня, стыдясь этой его откровенности и боясь поймать взгляд повлажневших глаз. Как он его понимал.

– Вы давно знакомы? – Вадим осторожно потревожил тягостную паузу.

Валентин не сразу отвел взгляд от окна, ослепшего от густого осеннего дождя.

– Ее Витька привел – бас-гитарист наш. – В глазах Валика вдруг сверкнул теплый лучик, он подсел ближе к Вадиму и заговорил, как будто только и ждал этого вопроса.

– Меня предки с первого класса измордовали скрипкой – торили путь в консерваторию. Паганини сделать из меня хотели. Дворовые ребята постоянно дразнили, увидев, как я чешу с футляром. Они после уроков мяч гоняют, а я классику наяриваю. В восьмом классе я взбунтовался. Заявил родителям, что в музыкальную школу больше ни ногой. Был жуткий скандал. Отец орет, мать ревет, я – в психах вперемешку со слезами. Короче, нашли компромисс: скрипку не бросаю, но займусь еще и гитарой – во дворе блатняк на трех аккордах ценили. Постепенно скрипку я забросил, а класс гитары прошел до конца. Дворовые меня зауважали, но бацать им «Мурку» по вечерам мне быстро надоело.

Было видно, что парню приятны и дороги эти воспоминания.

– В музыкальной школе сошелся с ребятами, зараженными бациллами «Битлз», склепали некое подобие ВИА и начали играть на танцах, свадьбах, всяких вечеринках. Пошли бабки, надо было расширяться. У Витьки двоюродная сестра пела в школьном хоре, а нам нужна была солистка. И вот я как-то опоздал на репетицию. Уже в вестибюле услышал, что ребята репетируют с солисткой. Открываю дверь: «Привет!» Витька на меня чуть ли не матом, что опоздал, а я застыл в ступоре, встретившись с ее глазами. И ни черта у нас в тот день не получалось. Я брал не те аккорды, Лена смущалась, Витька психовал, – он у нас руководитель. В конце концов, закрыл сборище. И я пошел ее провожать.

Валентин умолк, вновь уставившись в залитое дождем окно, но лицо его теперь светилось нежностью. А Вадим на полном серьезе думал, что будь у него – Вадима, тогда в лавке с порченой снедью больше денег, он наверняка съел бы больше, травонулся бы круче и загремел в отрядный госпиталь, откуда в Германию уже не попал бы. Ну, почему так?!

– Эх, Вадим! Если бы ты знал, какая она у меня куколка! Обожаю! А какие письма пишет! На вот почитай. – Валентин взял с тумбочки конверт, достал мелко исписанный лист, развернул, и глаза его забегали по строчкам. Он перечитывал это письмо, может, в сотый раз и было видно, как этот анальгетик гасил на какое-то время невыносимую боль разлуки.

Валик протянул письмо, и вновь его пока еще умиленный взгляд уставился в муть дождя за окном. Этого лекарства, видно, хватало ненадолго. Вадим никогда еще не читал чужих писем, но чувствовал, что отказаться не может – обидит этого доверившегося ему парня с чувственной, тонкой душой. И страдая от неловкости, как бы подглядывая, стал бегло скользить взглядом по строчкам из мелких букв, не желая, но ожидая неизбежных банальностей, так характерных письмам вообще.

Но эта девочка умела писать. И не благодаря начитанности своей – это бросалось в глаза, писала без ошибок. Эта девочка ЛЮБИЛА. Это Вадим понял и почувствовал. Он сам писал ТАКИЕ письма. Именно ТАКИЕ и именно потому, что тоже ЛЮБИЛ. Ведь когда любишь, не надо ничего выдумывать в письмах. Просто опиши, что чувствуешь в данную минуту. Перенеси буквами боль, страдания, обиду или радость, умиление, счастье на чистый лист и почувствуешь облегчение. И тот или та, кому предназначены эти выраженные буквами на бумаге чувства, обязательно поймет тебя. Разделит страдание и боль, простит обиду, утешиться твоей радостью и умилением. Если… ЛЮБИТ. А если нет? Сможет ли тогда разделить, простить и утешиться? Сможет ли из набора букв сотворить лекарство, которое, пусть не вылечит страдающего, но хотя бы на некоторое время боль его приглушит?

Вадим впадал в гнетущую философию, уставившись невидящим взглядом в мелкий бисер строчек. Ему тоже захотелось получить ТАКОЕ письмо. А Валентин таким же отрешенным взглядом пытался проткнуть пелену дождя за окном и улететь, хотя бы мысленно, за тысячу километров на восток, где его любимая так же страдала в сыром, осеннем Киеве. Не на репетиции была, не на вечеринке пела, а вот так же сидела у мутного от дождя окна и думала о нем. Наверное, Валику это удалось – улететь. На его лице застыло выражение нежности. Анальгетик еще действовал.