И теми познаниями в богословии, которыми Иван поражал всех вокруг, он тоже был обязан Макарию. Но самая главная заслуга Макария состояла в том, что именно он, он внушил Ивану мысль быть на московском престоле тем, кем были Давид и Соломон — на иерусалимском, а Август, Константин, Феодосий и другие — на римском[129]. Он вживил эту мысль ему в плоть, в кровь, в сознание, в дух, он возвысил её до священных горних пределов и не только обвенчал его на царство, не только провозгласил первым российским царём, но и подъял его дух, его сознание до этой самой священной высоты, с которой тому во всей полноте открылись значение и важность совершившегося. В этой связи нелишне вспомнить и нашего знаменитого историка, повторив вслед за ним: «Иван был первым царём не только потому, что первый принял царский титул, но потому, что первый осознал вполне всё значение царской власти, первый, так сказать, составил себе её теорию, тогда как отец и дед его усиливали свою власть только практически».
Положение Макария, благодаря огромному расположению к нему Ивана, было особенным, можно даже сказать — исключительным. Он, по сути дела, был вторым лицом в государстве, и Иван, отправляясь в военные походы или длительные монастырские объезды, неизменно поручал столицу его попечению. «Ты, отец мой, — писал ему Иван в таких случаях, — позаботься, сколико Бог тебе даст, во всём соблюсти моё царство, а брата нашего и бояр, здесь остающихся, во всём наставляй». Но Макарий, к чести своей, никогда не использовал этого себе на корысть, никогда не злоупотреблял доверием Ивана и никогда не раболепствовал перед ним, не льстил ему — он всю жизнь продолжал воспитывать его и наставлять на путь истинный. Как-то Иван попросил, чтоб прислал он ему для повседневного чтения душеполезную книгу, и Макарий послал ему Погребален. Иван возмутился и сделал ему выговор, указуя, что такие книги не вносятся в царский дом. Макарий с достоинством ответил ему: «Аз, богомолец твой, посла спроста по твоему приказу, что еси велел прислати книгу душеполезную. И та, что аз послал, всех полезнее, аще кто ея со вниманием почитает, и тот в веки не согрешит».
И вместе с тем он глубоко почитал Ивана как государя и никогда не вступал с ним в соперничество, стремясь возвысить свою власть над его властью. Нестяжательская проповедь об изначальности власти святителя и её превосходстве над властью царской была чужда ему, и он, освятивший эту власть, именем Бога утвердивший её величие, не мог даже мысленно посягнуть на неё. «Аще сердце царёво в руце Божии, то всем подобает по воли Божии по царскому велению ходити и повиноватися», — торжественно провозглашал Макарий и при любых разногласиях, случись у него таковые с Иваном, никогда не позволил бы себе принуждать его к покорности, к покаянию перед собой, как это проделал, к примеру, с его дедом митрополит Геронтий[130].
Рассорившись с Иоанном из-за того, что тот принял сторону его хулителей, нападавших на него за то, что он ходил с крестами при освящении Успенского собора не по правилам — не по солнечному восходу, Геронтий выехал из Кремля в Симонов монастырь, оставив в Успенском соборе лишь свой пастырский посох, и заявил, что ежели великий князь не приедет к нему, не добьёт челом и не решит спора в его пользу, то он вовсе оставит митрополичий престол и станет жить в келье, как простой монах. Такой поступок Геронтия всполошил всю Москву, и не только священников и иноков, но и мирян — на что, вероятно, и рассчитывал своенравный старец, — и они единодушно стали на его сторону. Хулители вместе с великим князем Иоанном Васильевичем остались в меньшинстве.
Видя такое дело, Иоанн решил помириться с владыкой, послал к нему в монастырь сына своего Василия с просьбой воротиться назад. Но Геронтий не внял этой просьбе. Тогда великий князь, смирив свою гордыню, поехал сам бить челом и виниться перед ним, обещая впредь во всём слушаться его и повиноваться. Русской Каноссой стал для Иоанна Симонов монастырь[131]!
Конечно, в отличие от своего деда, Иван вряд ли бы потерпел такое и вряд ли бы смог смирить свою гордыню перед кем-либо — даже перед Макарием, особенно же в пору зрелости, когда стал царём уже и по духу; но и Макарий, помогший ему в этом и сам проникшийся благоговейным почтением к его царственности, никогда, опять подчеркнём это, не помышлял ни о чём подобном. Он вообще не был замешан ни в каких неблаговидных делах, как некоторые его предшественники — и упомянутый уже Иоасаф, опорочивший себя участием в боярских сварах, где с несвойственной его сану завзятостью приискивал и свои выгоды, и Даниил[132], ярый враг и гонитель Максима Грека и Вассиана Патрикеева, запятнавший себя откровенным предательством по отношению к новгород-северскому князю Василию Шемячичу, которого заманил на погибель в Москву своей крестоцеловальной опасной грамотой, — да и только ли по отношению к одному Шемячичу: с его молчаливого согласия учинили расправу и над удельными князьями Юрием Дмитровским и Андреем Старицким. «Учал ко всем людей быти немилосерд и жесток, уморял у собя в тюрьмах и окованных своих людей до смерти, да и сребролюбие было великое», — писал о Данииле современник-летописец.
А тот же Геронтий! Однажды тяжко захворав, он вынужден был оставить митрополию и удалиться в свой излюбленный Симонов монастырь. Ему уже и преемника подобрали, как вдруг, немного оправившись от болезни, Геронтий опять захотел на владычество, и так захотел, так расходился, так закусил удила, что не стало с ним никакого сладу. До смешного доходило: несколько раз убегал из монастыря в Москву, стремясь самовольно занять своё прежнее место, и его приходилось перехватывать по дороге, ловить, что того татя.
Ничто не могло остановить его, образумить, и так-таки бесстыдством, напором, нахрапом, презрев душевную скромность, и совесть, и благочестие, вновь посел на святительском престоле. О его же преемнике митрополите Зосиме[133] летописец прямо, без обиняков, говорит, что был он удалён с престола за страсть к вину и за нерадение о делах церковных!
Таковы были некоторые из предшественников Мака, рия, и таков был сам Макарий. Не ангел, совсем не ангел, но и не бесчинник, не самодур, не чванчуга, не льстец. Всё это было известно Фёдорову не только понаслышке: за долгие годы общения с Макарием он лично убедился в этом и, конечно, не мог не испытывать добрых чувств к нему; но он знал ещё и другого Макария — не просто умного, грамотного, но человека больших познаний, большой начитанности и, главное, огромного, искреннего подвижнического устремления творить добро не только печалованиями и проповедями, но и делами просвещения. Ещё в Новгороде, а может быть, и ранее — в Можайске, будучи архимандритом Лужицкого монастыря, Макарий задумал огромную, небывалую по тем временам работу — собрать все читаемые на Руси книги и составить из них единый свод, расположив в нём эти книги так, чтобы они давали материал для чтения на каждый день и месяц года. Этому он посвятил, можно сказать, всю свою жизнь, найдя себе и ревностных помощников, и единомышленников, которых он сумел увлечь этим нелёгким, необычайно кропотливым, но благородным и нужным делом.
Самые искусные, самые нарочитые книжники и грамотеи помогали ему. Из мирян — известный дипломат и переводчик Посольского приказа дьяк Дмитрий Герасимов, знавший несколько европейских языков и работавший над переводами богослужебных книг ещё с Максимом Греком. Для Макария — уже будучи в преклонных летах — он перевёл с латыни Толковую Псалтирь Брунона Вюрцбургского и наново переписал «Повесть о новгородском белом клобуке» — легендарное сказание, услышанное и записанное им самим в Риме, куда он ездил по посольским делам и по делу о составлении пасхалии.
