— Ты же сам говорил: что за забота, сколь мы Ирику нынче уступим? Союз с ним сулит тебе больше.

   — Говорил, покуда думал так же неискусно, как ты. А нынче так уж не думаю. Уступками крепкого мира и союза не учинить!

   — Смотря как и что уступать. Надобно быть киличейски искусным, государь, рекше дипломатом, как нарицают сию искусность латыняне.

   — Дипломатом будешь ты, а я буду государем. И поберегу свою вотчину, каждую её пядь! Монах, худый монах печётся о моей вотчине, а я, государь, дедич и отчич[244] её, стану небречь о ней, иным государям уступать! Здраво ли сие, разумно ли?!

   — Неразумно — по разумению монаха либо по моему худому разумению. Но я обращаюсь к твоему, государскому разумению. Коль ты приискиваешь союза с Ириком, коль тебе он потребен вельми, так почто бы его не прельстить — взять да и уступить... то, что и так уже, почитай, не держишь в своих руках?

   — Ты моих рук не досматривай, что я держу, а чего не держу в них! То допрежь всего! Негоже тебе, простому дьяку, о том суждение иметь! А на всё остальное моё государское разумение таково: Ирик не глупей нас с тобой и в земле его також водятся разумные люди. Разгадав нашу не больно искусную хитрость, они могут ответить своей, и такой, что нам и во сне не приснится. Не хитростями и лукавством хочу я привлечь Ирика... Мне потребен надёжный и крепкий союз, а лукавством такого союза не достичь. Надобно нам измысливать иные способы... А что, мнишь, та земля нам без проку, как беспризорный пустырь за двором, так то нынче без проку. А завтра? Кто скажет, что будет завтра и как нам послужит в грядущие дни та земля? Ты ведаешь? Не ведаешь. И я не ведаю. Потому не токмо не уступлю, но, коли станет нужда, сумею и отстоять её. А покуда нужды такой нет в те земли войной идти. Нам тут дорога каждая сотня воинских людей, и в Поморье не могу я послать ни единого стрельца. Но оборонять Поморье надобно!

«Надобно!» Это было сказано не только Висковатому. Это было сказано всем. Ни единого стрельца не даст, а оборонять — надобно! Бояре, знавшие это, потому и порешили оставить всё на его волю. Отбоярились! А злоязычие тут как тут: мол, добудет Ливонию или нет, а Поморье, того и гляди, утеряет. Поползли шепотки и похуже: мол, не оставляет царь мысли заполучить королевну Катерину, сестру Жигимонтову, что сейчас за Яганом, мол, положил Ирик опалу на Ягана, держит его в застенке, а Катерину, отняв у него, хочет выдать на Москву, и за то, мол, сулит ему царь всё Поморье отдать.

Слух об усобице короля Ирика с братом своим Юханом вышел из стен Посольского приказа. Не удержал Висковатый этого дела в тайне, да и как было удержать: столько ушей, столько глаз вокруг! А ко всему прочему не мог же он, добывая для царя подробности этой усобицы, предвидеть, что злые языки к этому приплетут и как всё повернут. Усобица и в самом деле была, и завершилась она заточением Юхана в замок, куда вместе с ним в добровольное заточение пошла и Катерина, отказавшаяся разлучиться с мужем. Всё это Висковатый точно вызнал и доложил царю. Даже и доклада письменного не составлял, зная ненадёжность писаного, устно доложил, а всё равно просочилось как-то, попало злопыхающим на язык — и вон что измыслили они!

«Не дай Бог проникнет сей слух в народ, — беспокоясь и досадуя на себя, думал Висковатый. — Разгласится тогда на всю Русь. Худо будет... Заропщет чернь... Поколеблется в ней вера в государя». А он знал, хоть и сам себе не хотел сознаваться в том, что она уж и так не больно крепка. Слишком много лишений и бед истерпел и терпит в его царствование народ, а такое не может не подтачивать эту веру.

Знал Висковатый, что нынешней зимой, когда мутилась голодающая чернь, на площадях кричали не только: «Разбивай богатинные амбары!» Раздавались там хулы и на царя. Не вернись он из Полоцкого похода с победой, как знать, может, раздавались бы они и поныне. В нём и самом, через то его самое заветное, чем он был связан с царём, тоже просеклась трещина, но в этом сознаться себе ему было ещё трудней.

Тревожился Висковатый из-за этих нашёптываний, тревожился и ждал царского гнева на себя, не зная, до чего теперь у них может дойти. Но Ивана этот злостный перевет если и обозлил, то лишь как очередной враждебный выпад против него; а то, что заключала в себе эта сплетня, выдуманная, несомненно, ловким умом, воспринялось им совсем иначе. Он не испугался, что слух этот может разойтись по Руси и крепко навредить ему. Такая мысль и вовсе не возникала в нём. Его взволновало иное... Висковатый лишь диву дался, когда узнал о том, и лишний раз убедился, как неисповедима душа царя Ивана и как неисповедимы пути, по которым приходят к нему его дьявольские мысли.

   — Кручиноват я на тебя, дьяк, — заявил государь безо всяких предисловий Висковатому, когда тот в очередной раз явился к нему с докладом о шведских делах. — Кручиноват, да не до гнева. Не мутись, не потупляй очей; сказал же: не до гнева. Вложил ты злобесным притчу во языцы, но верю — без умысла. У нас на Руси никоторых тайн ухранить нельзя. Пуще всего племя наше любит подглядывать, подслушивать... Пуще даже, нежели бахвалиться. Комар туда носа не подточит, куда наш русский человек свой всунет. А что до той каверзной выдумки... Да не мутись, не мутись! Паче подумай, что в ней может быть истиной?

   — Истиной?! — изумился почти до испуга Висковатый.

   — Ею самой! — самодовольно и чуть игриво подтвердил Иван, и, желая усилить впечатление, сам же ответил: — Всё, опричь Поморья!

   — Шутишь, государь, — не поверил Висковатый.

   — Кончилось шутейное время, дьяк. Нынче надобно ум навострить на иное... И ничего не пускать мимо себя, даже злоречия супротивных. Ибо они, сами того не ведая и не желая, могут подчас вместе с плевелами обронить и зерно полезное. И нынче они обронили его. Да! Не взводи бровей... Поразмысли: Ирик ве́ди и вправду может выдать нам Катерину. Он ненавидит её: с нею пришли в его землю раздор и усобица. Яган учинился ему супротивен, как женился на ней, бо почуял опору — Жигимонта! А до той поры он был смирный... Теперь Яган в тюрьме, его ожидает смерть, а Катерина вся в воле Ирика. Что похочет, то с нею и учинит: либо отправит назад в Польшу, либо выдаст нам, коль мы прельстим его нашим щедрым пожалованием.

   — А буде Ирик помилует брата?

   — Здравый вопрос... Но я и сам задавал его себе. И ответил. Всё едино! Ирик может помиловать Ягана, но не может оставить с ним Катерину. Ибо покуда она с ним — с ним и Жигимонт, а таковой союз вельми опасен для Ирика.

   — Но Ирик — христианин! Неужто же он преступит своё христианское благочестие и отнимет жену у брата?

   — Допрежь всего он государь, а уж потом христианин. Для государя самый высший закон — блюсти своё государство. Ради сего можно взять на душу любой грех. Тебе, простому дьяку, не выразуметь сего. Такое понятно лише государю, а я как государь говорю: Ирик может выдать нам Катерину. Может! Надобно не мешкая задрать его о том, и дело вести разумно, с вежеством, дабы не отвратить его чем-нибуди, да и самим не оплошать ни в чём. Тебе надлежит постараться о том с великим усердием и искусностью. То путь и к союзу с Ириком, разумей! Самый краткий путь! Ежели Ирик согласится выдать нам Катерину, мы его за то щедро пожалуем — и за услугу его, и союза для, чтоб статься ему и быть крепким, а королевну у себя держать станем — на великую досаду Жигимонту. Похочет он с нами мира, и мы за королевну великого повышенья и многих выгод над ним достанем. Ты намерялся уступить ему Смоленск, воротить Полоцк — для вечного мира, а мы возьмём сей мир, воротив Жигимонту лише сестру его.

   — Я не верю в сие.

   — А мне и не надобно, чтоб ты верил. Довлеть, что верю я. Тебе надобно исполнять.

   — Всё, в чём Господь нам споможет, я исполню, но... Не могу умолчать, государь. Дело сие богопротивное и бесславное для тебя. Скипетродержателю Российского царства непристойно выменивать на чужих жён выгоды государские.