— Господи, да так повсюду, во всех пределах, — равнодушно, лишь чуть досадливо отмахнулся от всего этого Пётр.

   — И что с того, что повсюду? А у нас не должно так быть! Коль мы зовём себя православными — уразумей; православными, правыми надо всеми! — то у нас не должно быть так, как в других пределах! А иначе в чём же наше отличие, в чём наша правота? Да и в самом деле, в чём она? Отгородились от всего мира, зовём всех схизматиками, а чем же мы лучше их, чем отличны от них? Тем, что у нас хлеб для причастия кислый, а у них пресный? Токмо и того?! А правда, сам дух правды, — где же он на святой, правой Руси?! Святослав язычник был[230], а с врагами честен, без ков, повсегда упреждал их: «Хочу на вы ити». Мы же — христиане, православные, а так и норовим коварством и лжею промыслити. Свели немцев из Дерпта в города наши московские, изменивши прямому слову, что дали им воеводы: не выводить их из города. Они на том слове нашем и город отворили, а мы в неправде своей извечной с того слова преступно сошли. Так в чём же мы лучше их, в чём отличны?

   — Вот уж, право, не думал и не гадал, что святая, правая Русь обрящет в твоём, братец, лице нового ересиарха. Во всём уж усомнялись... В правости веры нашей ты усомняешься первый.

Юрий вместо ответа на это язвительное замечание Петра облокотился на столешницу, стал смотреть ему прямо в глаза, и Пётр, незадолго до того сам пытавшийся поймать его взгляд, вдруг не выдержал такой прямоты и потупился.

   — Почто ты мне не сказал, собирая меня на службу, что не служить я буду, а вилять душой? Ты был мне в отца место, набольник мой, опекун... Почто ты мне не сказал? Теперь — я на службе! Помыслы мои должны быть высоки: я должен думать о благе отечества, о благе государя... И дух мой должен быть высок! Я должен являть храбрость в бою с недругами... Храбрость! Доблесть! — Юрий протяжно вздохнул, откинулся от стола, снова уставился на свечи, но теперь уже они не занимали его, взгляд его был отсутствующим, как бы обращённым в себя. — А я думаю токмо об одном, — сказал он сдавленно, будто через силу, — что я — раб; что, явив храбрость перед врагом, у себя в дому я должен вилять душой, как самый ничтожный трус. Горько, обидно, странно... Ещё более странно то, что чем усердней примусь я вилять, чем ничтожней я буду, тем более мне будет почёта, а заодно — и доверия, что, право, уж смеху подобно! Ве́ди ясно: ежели я могу изменять себе, то ему — и подавно. Ясно! И он не может не разуметь сего! Но дело всё в том, что иные ему не нужны... Те, что будут истинно преданны, духом и разумом, — те ему не нужны. Ему потребны лише рабы, бездумные, жалкие рабы. Ежели бы ты сказал мне про сие, я бы лучше ушёл в монастырь.

   — В монастырь?! — снисходительно хмыкнул Пётр. — Туда николи же не поздно. Токмо и там придётся вилять... Душа человеку на то и дана, как собаке хвост. А ты, что тот Китоврас, — не больно вёрток, вот и ломит тебя, вот и маешься...

Пётр говорил спокойно, степенно, только чуть вяловато, как бы с неохотой. Послушав Юрия, он решил про себя, что тот пришёл просто излить душу, как это бывало и раньше, а иного ничего не случилось, и это успокоило его, поэтому и голос его звучал степенно, ровно... Он не убеждал, не наставлял, он просто говорил — то, что, как ему казалось, всем давно и хорошо известно, в том числе и самому Юрию.

   — ...Да все мы маемся. Думаешь, он не мается? Думаешь, ему не доводилось обращать свою душу на разные стороны? Вспомни-ка его малолетство! Да и сейчас не легче... Поставь себя на его место.

   — «Поставь себя на его место! Вспомни его малолетство!» — Юрий вспыхнул. — То всё юродство, Пётр! Блаженны нищие духом! Буле, в детстве он и познал зло, но тогда же, в своё малолетство, коли принялся он, потехи ради, проливать кровь бессловесных, бросая их с теремов, — тогда и вросло в его душу присное зло, и не стало оттоль для него разнства меж бессловесными и словесными.

   — Мы сами его таковым взрастили. Потакали ему во всём...

   — Ты тщишься быть справедливым к нему...

Юрий опять прошёлся по горнице — явно для того, чтоб успокоиться, собраться с мыслями.

   — Но то не справедливость... То убожество духа. Да, Пётр! И не нам надобно ставить себя на его место — сие ничего не изменит, — но ему — на наше... Да, Пётр, ему надобно ставить себя на наше место!

   — Ишь, чего захотел! — рассмеялся Пётр. — Нет, братец ты мой суемудрый, так не бывает и николи же не будет! Мир устроился сильными! Орел не может и не должен ставить себя на место зайца. Ты сам первый возгнусишься таковым орлом. Или скажешь, не прав я?

   — Про орла, буде, и прав... Но у нас, у людей, всё должно быть иначе, ибо Бог создал нас не по образу тварей, но по своему, Божьему, образу и подобию.

   — «У нас, у людей!» Про каковых таковых людей ты речёшь? Просто людей — нет! Все люди на земле чьи-то подданные, чьи-то слуги, чьи-то рабы... Так было от века и будет до века! Когда на земле останется всего два человека, и тогда один из них будет раб, а другой — господин!

   — Что же, тем и утешиться? Смириться?

   — А что же, в петлю лезть?! Живым в могилу ложиться?!

   — Бежать надобно, — тихо, почти шёпотом, сказал Юрий, но оттого, что сказано это было резко, решительно, шёпот его показался Петру чуть ли не криком, и он невольно втянул голову в плечи, словно уворачивался от этих страшных и совершенно неожиданных для него слов.

Душевные терзания брата были ему не в новость, он знал про них, и разговоры, подобные нынешнему, случались у них и раньше: Юрий не умел таиться и нёс к нему всё, что накапливалось в его душе, так что Пётр наслышался от него всякого и ко многому был готов, но ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь он услышит ещё и такое. Это было как удар — удар оглушающий, разом разрушивший связь мыслей, смешавший, сбивший их в какой-то вялый, недвижный ком, отчего в первую минуту он не мог даже сообразить, как и что ответить на это? Хотелось думать, что Юрий брякнул это просто для того, чтоб досадить ему, вывести его из себя, и он было уже поддался этому наивному самообману, но Юрий, увидев растерянность брата, рывком подсел к нему, обнял его за плечи и ещё тише, но по-прежнему твёрдо и решительно повторил:

   — Бежать надобно, братка! Бежать!

Пётр посмотрел на его решительное лицо и понял: это — всерьёз, это — вызрело в нём, утвердилось, проросло корнями в его душу, в его сознание, и так глубоко, что, должно быть, уже никакими силами не вырвать его оттуда. И пришёл он именно затем, чтоб сказать ему об этом... Именно затем!

Юрий, не отпуская объятий, чуть тряхнул брата, словно старался вывести его из оцепенения, и, видя, как глаза Петра, неотрывно смотревшие на него, наполняются гневом и страхом, добавил как бы в оправдание:

   — «Аше гонят вас во граде, бегайте во другий!» Ты сам приводил мне сие речение Христа.

Пётр не помнил, действительно ли он приводил ему это речение и по какому поводу? Если и приводил, то разумеется, не для того, чтоб пробудить в нём эту чудовищную мысль, ведь в нём самом это речение никогда ничего подобного не вызывало.

«Аще гонят вас во граде, бегайте во другий», — мысленно повторил Пётр и только сейчас, в эту минуту, по-настоящему вник в смысл этих слов, поняв, как неоднозначен он.

   — Христос говорил не о том... Он говорил, чтоб не отступали от веры, от правды, — сдерживая себя, проговорил наконец Пётр, но тут же понял, что говорит совсем не то... Разубеждать Юрия, доказывать, что он превратно, по-своему, понял речение Христа, было бесполезно да и не нужно: не оно заронило в него эту мысль. Слова Христа он вспомнил потом, когда вздумал всё это, когда оно вызрело в нём, укрепилось… К тому же Пётр и сам теперь не был уверен, что истинный смысл Христова речения таков и есть, как понимает его он, стало быть, и доказательства его — только слова, бесполезные, нарочитые, ибо какой же в том прок — доказывать то, в чём не твёрд сам?! Это всё равно что беззубому пытаться грызть орехи.