Самые трудные бои на подступах к Берлину наша часть вела в излучине рек Одер и Варта, у крепости Кюстрин.

Сначала мы подошли к Кюстрину с той стороны, где местность была затоплена. Там есть дамба. На всём своём протяжении она была занята боевым охранением противника. Когда мы в ночной тьме внезапно появились на насыпи, возвышающейся над водой, немцев, сидевших в боевом охранении, охватил такой ужас, что они не смогли сопротивляться и полностью сдались в плен. Мы достигли окраин Кюстрина и вели здесь тяжёлые бои. С утра до вечера над дамбой висели немецкие самолёты, обстреливающие из крупнокалиберных пулемётов единственную дорогу, по которой шло к нам из тыла боепитание и пополнение людьми. Всё-таки мы закрепились на окраине города.

В это время другие наши части, сражавшиеся южнее и севернее Кюстрина, переправились уже через Одер и расширяли плацдармы на западном берегу реки для наступления на Берлин. Только у Кюстрина немцы держались ещё на восточном берегу Одера. Они называли Кюстрин «ключом Берлина» и дрались за него остервенело.

Рота, в которой я был комсоргом, наступала на здание юнкерского училища, стоявшего на окраине города. Подступы к этому бастиону противника прикрывало несколько дзотов. Дзот, оказавшийся на участке нашей роты, встретил нас пулемётным огнем с короткой дистанции. Роте пришлось залечь, не добежав до дзота около ста метров.

Это нас страшно ожесточило. Всё неудержимо пробивались вперёд, а вот тут какой-то проклятый гитлеровский пулемётчик прижал нас к земле — лежим, и головы поднять не можем. Конечно, мы бы смели со своего пути этого пулемётчика, кинувшись всей ротой вперёд. Но сколько бойцов погибло бы при этом, не добежав до дзота! Надо было что-то предпринять, и немедленно. Ведь мы лежали на открытом поле в ста метрах от дзота, под пулемётным огнем, поражавшим одного бойца за другим. И вот мы увидели, что кто-то поднялся, махнул рукой лежавшим рядом с ним трём бойцам и они тоже вскочили. Все четверо побежали, делая зигзаги, в сторону дзота, из амбразуры которого непрерывно вырывалось смертоносное пламя. Нам сразу стало ясно: эти смельчаки пошли на верную смерть, чтобы открыть путь всей роте.

На улицах Кюстрина.

Впереди, чуть пригнувшись, бежал во весь дух старший сержант Васильев Сергей Михайлович, помощник командира взвода, — это был один из молодых коммунистов нашей роты, уроженец города Очаков. Ещё в начале войны раненный Васильев попал в плен, но вскоре убежал от немцев. С тех пор он страшно ненавидел гитлеровцев, часто рассказывал нам, как они издевались над ним, как морили его голодом. Он был хорошим агитатором, слова у него не расходились с делом, солдаты его уважали. Васильев и поднявшиеся за ним трое бойцов упали, немного не добежав до цели. Мы подумали, что все четверо уже убиты, но тут же услышали разрывы гранат и поняли, что смельчаки живы, что они сражаются. Несколько минут продолжался гранатный бой у дзота. Эти минуты, показавшиеся мне вечностью, останутся в памяти на всю жизнь. Мы видели, как Васильев и его солдаты, вероятно уже раненные, лёжа кидали гранаты. Рядом с ними рвались немецкие гранаты. Сколько раз, увидев блеск гранаты, рвущейся в нескольких шагах от лежащих у дзота наших товарищей, я думал: теперь всё кончено, теперь они уже мёртвые. Но в следующую секунду поднималась чья-то рука, — и опять в амбразуры летела наша, советская, граната. Потом вдруг раздался взрыв, над дзотом поднялось тёмное облако дыма, и все затихло.

Мы знали, что на пути к Берлину будут ещё не такие препятствия, как этот дзот, но нам казалось, что теперь уже ничто не может остановить нас. Это чувство овладело всей ротой. Бойцы поднялись и побежали вперёд. Приблизившись к развалинам дзота, мы увидели пулемёт, который несколько минут назад прижимал нас к земле с такой силой, что нельзя было подняться.

Он лежал теперь под грудой брёвен, исковерканный, сваленный на бок. Рядом с ним из-под брёвен и земли торчала каска одного из убитых при взрыве немцев.

Тут же валялся уцелевший каким-то образом фаустпатрон.

Трупы наших героев, уничтоживших этот дзот, лежали в нескольких метрах от дзота. Они были полузасыпаны землёй.

Нам нельзя было здесь задерживаться, но я всё-таки успел отрыть труп Васильева и вынуть из кармана его гимнастёрки партийный документ. У меня был друг старшина Николай Медведев, земляк-москвич. Он увидел, что я держу в руках кандидатскую карточку Васильева, и спросил меня, кому я её отдам, а потом вдруг сказал:

— Знаешь, Миша, я хочу сегодня поговорить с капитаном Лукашевым.

Это был заместитель командира батальона по политчасти. Я не стал спрашивать Николая, о чём он хочет говорить с Лукашевым, догадался сразу. Николай воевал от Сталинграда, но всё еще был беспартийным. Как и всем нашим солдатам, ему хотелось идти в бой за Берлин коммунистом, быть таким же, как Васильев.

Капитан Лукашев очень переживал потерю Васильева. Когда Николай сказал ему о своём намерении, Лукашев с горечью ответил:

— Докажи, что ты достоин заменить Васильева.

Николай сказал:

— Я докажу, товарищ капитан.

В это время нас обгоняли танки. Николай попросил у командира разрешение пойти в десант. С группой бойцов он вскочил на броню проходящих мимо танков. Больше я уже не видел своего друга. Он первым из пехотинцев ворвался в Кюстрин.

В Кюстрине приходилось драться так: пока дом не разрушишь, его не взять. Но когда Кюстрин был занят, бои стали ещё ожесточённее. Форсировав с хода Одер, мы закрепились на плацдарме. Скачала наш плацдарм был крошечным. Поднявшаяся на реке вода грозила потопить нас. Рванувшись вперёд, мы расширили плацдарм. Тут части пришлось отражать отчаянные контратаки немцев. Особенно запомнилась мне контратака противника, предпринятая им на рассвете 27 марта.

Немецкие танки шли в два ряда шахматным порядком и на полном ходу вели огонь из пушек и пулемётов. Вслед за танками двигались штурмовые автомашины с пехотой, которая тоже вела огонь на ходу. Огонь противника был настолько массированным, что в каску, поднятую над головой, попадало сразу по нескольку пуль.

Командир нашей роты лейтенант Попелькевич бегал по траншее, подбадривая людей. Ему мешала полевая сумка. Он сбросил её. Потом ему стало так жарко, что он сбросил и шинель.

— Ждать! — сказал он.

Впереди нас, метров за 10–15, было минное поле.

Передний танк двигался прямо на ячейку, в которой стоял боец Кузьмин. Немцы были уже метрах в двадцати от траншеи, а Попелькевич всё еще не давал команды. Раздался взрыв. Передний танк подорвался на мине и остановился. На мгновение стрельба со стороны немцев попритихла. Тогда лейтенант скомандовал открыть огонь и сам с первого выстрела поджёг немецкий танк, подходивший на выручку к тому, что подорвался на мине.

Из-за утреннего тумана и расстилавшегося по земле дыма от горящих танков вначале невозможно было разобрать, что происходит впереди. Видно было только, что перед траншеей стоит много танков, одни подожжённые, другие подорванные.

Находясь от нас на расстоянии 15–20 метров, экипажи подорванных танков не решались выйти из своих машин, ждали буксира. Красноармеец Ткаченко схватил охапку соломы и под страшным огнём врага пополз к танку. Подложив солому под танк, отважный боец поджёг ее своей зажигалкой. Когда пламя охватило танк, экипаж его попытался спастись. Один немецкий танкист сразу наскочил на мину, и она разнесла его на куски. Другой едва высунулся из люка, как превратился в факел. Мы видели, как он догорал у своего танка.

Ткаченко, вернувшись в траншею, стал собирать солому, намереваясь ползти к следующему танку. Такой способ действия понравился и другим бойцам, но лейтенант Попелькевич запретил его, так как подорванные немецкие танки стояли на минном поле. Покончить дело с этими танками поручено было сапёрам.