Этот гарнизон оказал упорное сопротивление нашей пехоте и был обойдён; наши пулемёты уже трещали где-то далеко впереди. Так как гарнизон угрожал нашему тылу, мы решили его уничтожить. Но нас смущало одно: в подвале вместе с гитлеровцами находилось много немецких женщин с детьми. Как они туда попали — не знаю, тогда это нас не интересовало. Молодая немка, сказавшая об этом капитану, сама была в доме.

Мы предложили немке, чтобы она вернулась в дом, вывела оттуда женщин с детьми и предупредила гарнизон, что, если он немедленно не сдастся, мы взорвём здание.

Она согласилась и, сопровождаемая нами, пошла к дому. У входа в подвал стояли два наших бойца с автоматами. Капитан приказал им пропустить немку, а всем быть настороже. Немка скрылась в дверях.

Вдруг из глубины подвала донёсся шум. Кто-то кричал, голос — женский, плакали дети. Шум стал приближаться. Внизу открылась дверь, и по лестнице начали подниматься женщины и дети. Мы зорко наблюдали за ними и, вмешавшись в их толпу, стали спускаться по лестнице. Наверху часовые тщательно осматривали женщин и указывали им дорогу в тыл. Вместе с женщинами вышли и были задержаны десять немецких солдат.

Это происходило наверху. А внизу мы тем временем проникли в подвал и стали продвигаться по длинному коридору. Впереди шёл капитан с пистолетом в руке, а за ним шли мы с автоматами наизготовку. Нас было не более 15 человек.

В открытую дверь мы увидели высокого немца с винтовкой. Немец непонимающе смотрел на нас и вдруг, как бы опомнившись, схватился за винтовку. Но было уже поздно. Четыре наших бойца навалились на него. Он всё же сопротивлялся. В эту минуту из боковой двери грохнул выстрел. Наш капитан с искажённым от боли лицом схватился за руку. Один из наших бойцов дал короткую очередь по двери. Бойцы, державшие немца, бросились на помощь капитану. Гитлеровец воспользовался этим и выбежал в коридор, желая, видимо, укрыться в одной из боковых дверей. Но стоявший рядом со мной боец Данилов выстрелил, и немец вытянулся у двери.

Капитан приказал немедленно покинуть помещение, потому что нас могли из любой двери забросать гранатами. Мы же гранат не имели.

Немцы, видимо, были ошеломлены нашим вторжением. Откуда-то из глубины подвала доносился топот и крики. Наш маленький отряд медленно подымался по лестнице. Замыкающим был я.

Забыл сказать, что помещение было ярко освещено электричеством; где-то слышался работающий движок.

Внезапно крики и топот приблизились. Я увидел, как изо всех дверей начали выбегать пьяные немцы. Вместе со мною несколько бойцов ударили по ним из автоматов. Немцы завопили. Некоторые упали, остальные скрылись в подвале.

Мы вышли во двор. Раненого капитана заменил старший лейтенант. Решено было в последний раз предложить немцам сдаться. Эту миссию взял на себя один из пленных. Но не успел он войти в подвал, как раздалась автоматная очередь, и мы больше не увидели парламентёра.

Решение с нашей стороны последовало немедленно. По приказанию старшего лейтенанта мы помогли расчёту подкатить орудие, жерло пушки направили в угол здания под самый фундамент. Старший лейтенант подал команду:

— Бронебойным… 5 снарядов… беглый… Огонь!

Выстрелы последовали один за другим.

Голос орудия сразу отрезвил немцев. На лестнице с поднятыми руками показался комендант гарнизона — майор — в сопровождении всей своей пьяной оравы. Приём пленных начался.

Видя, что товарищи уже не нуждаются в нашей помощи, мы отправились на свою батарею.

С Великих Лук я воевал с двумя сынками-бойцами Галкиным и Грушевым. Они называли меня отцом, а я их — сынками, потому что ото были ещё молодые ребята, рождения 1920 года. А я хотя тоже ещё не старик, но в 1920 году уже воевал на Кавказе. Не думал я, что в Берлине придётся мне вспоминать, как в гражданскую войну на Кавказе по верёвке перебирался с одной скалы на другую. Пригодилась мне эта сноровка в Берлине, не будь её, не раз бы закружилась у меня голова и когда-нибудь да полетел бы в пропасть…

Я со своими сынками в Берлине обеспечивал связь командиру дивизиона капитану Минаеву, который находился всегда на наблюдательном пункте в боевых порядках пехоты. Мы продвигались через Мальхов, Хайнерсдорф, Панков, а дальше уже разными «штрассами» и «плацами», которые я не стал запоминать. Сначала сынки всё спрашивали меня:

— Почему это, отец, большой город, а крыши черепичные и стены все — голый кирпич, мрачные.

Они не понимали, почему у немцев такой стиль архитектуры, и я им объяснял, что стиль архитектуры зависит от характера народа: мрачный народ, и мрачная у него архитектура. Потом архитектуру мы уже не замечали, потому что пришлось воевать в подвалах, под землёй. По улице не протянешь линии — завалена вся разрушенными домами, где окно уцелело — из него стреляют в спину, а если и проползёшь — сейчас же назад возвращайся, сращивай провод, его уже перебила пуля или осколок. Мы сразу нырнули в подвалы. Там тогда всё немцы цивильные сидели, женщины и дети. Столько их налезло в подвалы, что ступить негде было. Но когда мы проталкивались со своими катушками, эти цивильные немцы старались посторониться.

В первые же дни боёв в Берлине кто-то из нашего брата, из связистов, заметил на стенах какого-то подвального помещения таинственный знак, сделанный белой краской, — круг и в нём крест. Пробили у этого знака стену, и оказалось, что тут подземный ход в соседний дом. В подвале соседнего дома стали искать такой же знак и нашли. Все подвальные помещения соединялись друг с другом подземными ходами. Не знаю, для чего немцы их устроили, до нам они очень пригодились для проведения линий связи вдоль улиц. А если надо было провести линии через улицу, мы искали во дворе канализационный люк и проводили линию по трубе.

Однако не на каждом дворе был люк.

Однажды надо было нам перебросить провод через переулок, который простреливался с двух сторон. Во дворе люка не нашли, но я увидел пожарную лестницу, висевшую на стене дома, и подумал, что она может заменить нам канализационную трубу. Грушевой остался у аппарата, а я с Галкиным стали втаскивать лестницу на крышу. Лестница была очень большая, вдвоём нам сладить с этим делом не удалось. Тогда мы позвали своих разведчиков и с их помощью втащили лестницу на крышу, привязали к последней перекладине верёвку и, поддерживая за верёвку, перекинули лестницу через переулок на крышу соседнего дома. Получился у нас навесной мост. Я переполз по нему, за мной мои сынки, а за ними дивизионная разведка во главе с лейтенантом Карбашьяном. Немцы всё свое внимание направили вдоль улицы, вверх никто из фрицев не догадался взглянуть. Мы над их головами благополучно перебрались с проводом и аппаратом через переулок. На крыше соседнего дома мы быстро разобрали черепицу, устроили на чердаке наблюдательный пункт, и я сейчас же начал передавать по проводу команды Карбашьяна на батарею. Немцы заметили наш воздушный мост, когда мины уже летели через крышу в их траншеи, вырытые в саду. Они открыли по лестнице артиллерийский огонь, сбили её, но провод уцелел, а мост нам уже и не нужен был.

Потом мы не раз ещё перебирались так через переулки и наводили линии по крышам домов. Бывало, в нижних этажах немцы сидят, а мы с разведчиками взбираемся по пожарной лестнице на чердак и тянем за собой провод. Внизу бой идёт, а мы лазим по крышам, корректируя огонь своих миномётных батарей. Тут моим сынкам снова очень не понравилась немецкая архитектура, особенно остроконечные крыши, по которым лазить труднее, чем на Кавказе по скалам.

Навсегда останется в моей памяти день 23 апреля, день, когда мы вступили в Берлин. Город пылал. Рушились горящие здания. В воздухе проносились огромные головешки. Наступила ночь, но мы едва заметили это. Всё было озарено пламенем пожаров и окутано густым дымом.