— Мы — Маркиши, — сказала я. — Быть может, эта фамилия говорит вам о чем-то.

— Ну, конечно… — ухмыльнулся Минин.

— Мы получили отказ и просим, чтоб вы нас приняли.

— Хорошо, — сказал Минин. — Я вам позвоню.

— А может, лучше, мы вам позвоним? — спросил Давид.

— Я найду ваш телефон по справочнику, — пошутил генерал, отходя к машине.

Мы долго ждали звонка Минина, и ждали напрасно. Тогда, найдя генеральский телефон — и отнюдь не по справочнику (телефоны сотрудников КГБ засекречены в СССР) — мы позвонили Минину. Минин назначил нам встречу в помещении ОВИРа — он не рекламировал свою принадлежность к пресловутым органам.

Мы с Давидом явились в ОВИР утром, многого ожидая от встречи с генералом КГБ. Мы хотели объяснить ему, что наше насильственное удержание в СССР неминуемо привлечет внимание международной общественности, и проявление такого внимания ничего не принесет Москве, кроме неприятностей. Мы никогда еще не встречались с генералом КГБ — и нервничали. Может ведь и посадить, по старой памяти…

Сверкая вставными железными зубами, Минин принял нас актерски-радушно.

— Я советую вам отложить все ваши хлопоты до осени, — сказал Минин. — А пока отправляйтесь-ка отдохнуть. У нас такое чудесное море — в Крыму, на Кавказе.

— У нас тоже очень хорошее море, — возразил Давид. — Средиземное, Красное… Так что мы хотим отдыхать там, у нас.

— Ну что вы знаете об Израиле? — ухмыльнулся генерал. — Знаете, сколько там театров? Один! А у нас хоть каждый день театры меняйте. И билеты в театр там очень дорогие. А медицинское обслуживание! У нас чуть приболел — вызывайте на здоровье скорую помощь по телефону. А там — врача не допроситесь, а если и придет — денежки ему подавай.

— Мы пришли не для того, чтобы обсуждать с вами положение в Израиле, — сказала я. — Почему нам отказали?

— Это сложная проблема, — развел руками генерал. — Официальное объяснение — недостаточная степень родства.

Генерал смотрел на нас с явной издевкой.

— Итак, я не рекомендую вам предпринимать какие-либо шаги до осени, — закончил Минин аудиенцию.

Я не хотела отказать себе в малом развлечении и спросила:

— А что — осенью дальние родственники превратятся в близких?

— Мы еще увидимся с вами, — вежливо улыбнулся генерал, подымаясь из-за стола.

Люди вокруг нас получали разрешения, уезжали. Мы провожали их — ездили на аэродром Шереметьево, глядели, как закрываются за ними двери. По эту сторону оставалось насилие, издевательство над человеческой личностью, КГБ, тюрьмы и лагеря. По ту сторону открывалась свобода, достойная жизнь, родина, отделенная от нас несколькими часами полета — и вечностью. Чем больше мы провожали людей, тем светлей и горше становилось у нас на душе: едут евреи — значит, уедем и мы. Только — когда? Доживем ли мы до этого дня? Выдержим ли? Не расправится ли со всеми нами «родная советская власть и родная коммунистическая партия»? Никто из нас не сомневался, что, не будь сдерживающего фактора в лице Запада, мы все давным-давно гнили бы в земле.

Летом мы получили второй отказ, восприняли его спокойно, в тот же день опротестовали. А 12 августа — в 19-ю годовщину гибели Маркиша — мы с Давидом решили устроить демонстрацию. Долго обсуждали место демонстрации — и остановились на Приемной Верховного совета, не в самом здании, а против входа в него, в самом центре Москвы, у самой Красной площади. После некоторых колебаний мы решили демонстрировать протест с желтыми шестиконечными звездами на груди — такие звезды на грудь евреям навешивал Гитлер. Надеть в Москве желтые звезды — дело в высшей степени рискованное: власти очень не любят, когда им напоминают о тоталитарной основе их режима. Мы, однако, рассчитывали на то, что, будь мы арестованы именно 12 августа — это привлечет к нашему несчастью мировое общественное мнение, это заставит Советы отпустить нас. Сам Маркиш помог бы нам в день своей гибели.

Операция была нами тщательно продумана. Мы должны были явиться в Приемную к открытию, вручить дежурному письмо. В письме сообщалось, что мы собираемся демонстрировать в знак протеста против насильственного удержания нас в СССР, а желтые звезды — напоминание о том, какие чудовищные жертвы принес еврейский народ фашизму и антисемитизму. В письме указывалось также, что мы избрали для демонстрации это место и этот день, потому что у Маркиша, погибшего девятнадцать лет назад, нет могилы, куда бы мы могли придти.

О демонстрации было сообщено накануне иностранным корреспондентам. Было составлено нечто вроде плана дежурств молодых ребят — активистов братьев Кримгольд, Виктора Яхота, некоторых других. Они должны были находиться невдалеке от нас, и после нашего ареста тут же дать знать об этом.

Нас, однако, не арестовали — КГБ, как видно, сочло, что это было бы слишком.

Ровно в десять утра подали мы письмо дежурному Приемной.

— Это письмо — коллективное? — с подозрением спросил дежурный, признавший, по-видимому, в Давиде, подававшем письмо, еврея.

— Нет, — сказал Давид.

Он не хотел, чтобы письмо было распечатано и прочтено немедленно — это могло привести к задержанию нас здесь же, в помещении приемной. А коллективные письма принимаются советскими чиновниками с большой неохотой, либо вовсе не принимаются, либо прочитываются на месте — и не принимаются после прочтения.

Выходя из приемной, мы прикололи желтые звезды. Сделать это до вручения письма мы, естественно, не могли — нас бы задержали немедленно. Мне неизвестен случай демонстрации с желтыми «звездами Давида» до 12 августа 1971-го, и у нас были все основания полагать, что советские власти отнесутся к появлению в самом сердце Москвы людей с «желтыми заплатами» весьма болезненно.

Тем временем среди московских евреев-«израильтян» пошел слух о том, что мы вышли на демонстрацию. Мы с Давидом стояли на обочине узкого тротуара, и мимо нас шла нескончаемая толпа пешеходов. Среди них мы замечали то и дело знакомые лица: то были знакомые и друзья, пришедшие проверить справедливость разнесшегося слуха.

Сразу же после того, как мы вышли из Приемной, к нам подошли иностранные корреспонденты — представители западных газет и телеграфных агентств. Мы передали им копию письма Подгорному и дали интервью. Дело наше, собственно, было сделано — теперь можно было со спокойной душой дожидаться ареста.

Следом за журналистами появились кагебешники. Их было много, они стояли за ближайшим углом, ходили мимо — в своих дурацких черных очках, с газетами подмышкой. Некоторых из них мы уже знали в лицо — то были агенты, «работавшие» с евреями, появлявшиеся то в Шереметьево, то близ ОВИРа, то около синагоги. Гебешники подослали к нам милиционера, дежурившего у входа в Приемную.

— Что это вы тут торчите с самого утра? — грозно спросил милиционер. — А ну, проходите!

— А что, — спросил Давид, — разве здесь запрещено стоять?

«Мудрый» блюститель порядка не нашелся, что ответить — стоять здесь, действительно, не возбранялось законом.

— Мы будем стоять здесь до шести вечера, — продолжал Давид. — А почему — об этом написано в письме, которое мы передали в Приемную.

— Документы! — потребовал милиционер.

Мы протянули ему паспорта, и он проверил их.

— Уходите, — повторил милиционер. — А не то я вызову сейчас наряд, и вас живо отсюда уберут!

— Пожалуйста, — сказала я как можно спокойней. — Вызывайте.

Тем временем наши друзья во главе со Слепаком отправили телеграмму в три адреса: Подгорному, Брежневу и Косыгину. Авторы требовали дать нам разрешения на выезд. Телеграмма заканчивалась словами: «Фараон, отпусти мой народ!»

После двух часов дня агентов КГБ стало меньше — видимо, они ушли обедать. Мы изнывали от жары, стоя под лучами палящего солнца. Люди, проходившие мимо нас по тротуару, с изумлением и испугом всматривались в наши желтые звезды, ведь советская пропаганда преподносит шестиконечную звезду евреев как символ фашизма. Однако в толпе мы не видели недоброжелательных лиц. Некоторые смотрели на нас с любопытством, другие — с участием. Евреи реагировали особенно остро: либо убыстряли шаг, либо останавливались, как громом пораженные.