Мы намеревались демонстрировать до шести часов вечера, а приемная закрылась в пять. Убедившись, что мы не ушли сразу после закрытия Приемной, агенты КГБ усилили свою активность: они, как видно, не могли предугадать наши планы, и это тревожило их. Вновь подослали они к нам милиционера — с угрозами, с грубостями.

Не добившись от нас ничего, милиционер прогнал наших еврейских ребят, со стороны наблюдавших за ходом демонстрации.

Ровно в шесть, после восьмичасового голодного и безводного стояния (у меня сильно отекли ноги, и я чувствовала себя неважно), Давид сошел с тротуара на мостовую, чтобы остановить такси.

— Ты куда полез на проезжую часть?! — заорал, бросаясь к нам, милиционер. — Я вас сейчас арестую за нарушение правил уличного движения!

Мы сели в такси и уехали домой, где нас ждали с волнением и тревогой наши друзья.

Как и можно было ожидать, демонстрация наша не принесла немедленных результатов.

Мы, однако, не унывали и изобретали новые методы сопротивления. Приближались очередные выборы, и жителям нашего района было объявлено, что нам предстоит отдать свои голоса за Косыгина. Мы к тому времени получили уже третий отказ, и среди адресатов, которым направляли мы наши безответные жалобы, Косыгин занимал не последнее место.

За две недели до дня выборов мы написали и отправили Косыгину очередное письмо. В нем мы просили «нашего кандидата» похлопотать по нашему делу. В случае получения ответа от Косыгина, писали мы, наши голоса будут отданы ему. Поскольку других кандидатов не было, то, выходит дело, при неполучении ответа голосовать за Председателя совета министров мы не пойдем.

Следует заметить, что попытки уклонения от голосования нередки в СССР. Всем гражданам доподлинно известно, что их участие или неучастие в голосовании ни в коей мере не повлияет на политическую судьбу назначенного властями кандидата, что как сами выборы, так и подсчет голосов — пустой блеф и фикция. Уклоняющихся, однако, всеми средствами гонят к избирательным урнам. Тех же, кто упрямо не является в избирательный участок, берут на заметку органы КГБ и районный психиатр.

Ответа от Косыгина мы, естественно, не получили. В день выборов мы сидели дома, ожидая развития событий. Часов в двенадцать дня к нам пожаловали помощники избирательной комиссии — «добровольцы» из студентов.

— Вы еще не проголосовали?

— Нет, — сказали мы. — И не пойдем.

— Как не пойдете?

— А так, — сказали мы. — У нас есть на то свои соображения. Передайте председателю избирательной комиссии, что мы эти соображения изложили в письме нашему кандидату Косыгину.

— Но вы войдите в наше положение, — сказали студенты. — Если мы вас не приведем — нам здорово нагорит. Ну, что вам — трудно, что ли, дойти до избирательного участка? Здесь же два шага!..

Мы пожалели студентов-«добровольцев», но остались тверды.

Через какое-то время явился председатель избирательной комиссии.

— Если кто-нибудь из вас болен, — сказал председатель, — мы это дело поправим — принесем урну. Так что можете проголосовать дома.

— А мы голосовать не будем, — сказали мы. — Это дело решенное.

— Это почему же? — посуровел председатель.

Тогда мы показали ему копию письма к Косыгину.

Прочитав, председатель и вовсе помрачнел.

— Такие, как вы, портят нам всю отчетную ведомость по району, — сказал председатель.

Нам ничего не оставалось, как только посочувствовать ему.

На следующих выборах — в районный совет, в народные судьи и еще куда-то — нас больше не тревожили. Видно, махнули рукой.

Чтобы не терять времени и как следует подготовиться к переезду в Израиль, мы решили начать заниматься ивритом. Десяток-полтора нелегальных курсов — ульпанов возникли в то время в Москве, и власти ничего не могли с этим поделать: люди собирались у кого-либо вроде как бы в гости, открывали тетради и занимались языком. Подкопаться под такие «вечера» властям было трудно — разве что посадить всех учеников вместе с преподавателем. Но на такие крайние меры КГБ не решалось.

Нашим учителем был молодой человек Яша Чарный, выучивший язык самостоятельно. Яша работал — после того, как его уволили с инженерной должности после подачи документов на выезд в Израиль — грузчиком в булочной. В той же булочной — только в другую смену грузил хлеб и Давид. Он работал 24 часа, а потом 48 часов отдыхал. Работа была тяжелая, но зато давала Давиду возможность в свободные дни заниматься своими делами.

Два ульпана в Москве были легальными — благодаря недосмотру властей всеми силами боровшихся с распространением иврита.

Преподаватели этих ульпанов явились в Министерство финансов, в отдел налогообложения, и заявили:

— Мы преподаем иностранный язык, хотим платить налоги.

— Заполните карточки, — сказали им.

Карточки были заполнены немедля.

— А что это такое — иврит? — спросили чиновники отдела, регистрируя карточки.

— А это такой иностранный язык, — лаконично сообщили преподаватели.

— Вот ведь! — удивились чиновники. — Сколько, все-таки, языков на белом свете — у нас такой иврит даже не зарегистрирован.

Легальные ульпаны, однако, продержались недолго — начальство разобралось, что к чему, и потребовало у преподавателей дипломы об окончании курсов иврита. Поскольку в СССР таких курсов не существует, то и дипломы, естественно, взять было негде. Утверждения, что знания учителей вполне удовлетворяют учеников, не удовлетворили, однако, чиновником Министерства финансов.

А Яша Чарный, дав нам десять уроков, получил разрешение на выезд и уехал. После Яши один урок дал нам Володя Зарецкий, отказник — и тоже вдруг получил разрешение. Тогда среди «московских израильтян» пошла шутка: «Для того, чтобы уехать, надо сначала попреподавать Маркишам иврит».

22 октября в дом родителей жены Давида, Ирины, явился милиционер и потребовал, чтобы она срочно прибыла в ОВИР. Дело было вечером, Ирина оказалась у родителей случайно. Она немедленно села в такси и помчалась в ОВИР.

В ОВИРе Ирине сообщили, что ей дано разрешение на выезд в Израиль, что она должна покинуть пределы СССР в течение одной недели.

— А как же мой муж? — спросила Ирина.

— Он должен сам навести справки, — ответили ей.

Наутро Давид позвонил по телефону заместителю заведующего административными органами ЦК КПСС Пристанскому, курирующему работу московского ОВИРа, и объяснил ему положение вещей. Это был не первый наш звонок Пристанскому, он прекрасно знал нашу фамилию и наше дело.

— Через несколько дней, — сказал Пристанский, — вы получите ответ, который, как я думаю, удовлетворит вас, и вы будете выезжать.

— Я могу расценивать ваши слова как официальное заявление? — спросил Давид.

— Вам ведь прекрасно известно, с кем вы говорите, — отвечал Пристанский.

Несколько дней, однако, не принесли ничего нового, и Давид решил, что Ирине следует ехать одной: срок ее визы иссякал. Мы еще надеялись на то, что слова ответственного сотрудника ЦК имеют какой-то вес. Давид же придерживался того мнения, что любой еврей, получивший разрешение, должен уезжать, и как можно скорее: случаи аннулирования виз были не так уж и редки.

В который раз ехали мы в Шереметьево к рейсу Москва — Вена! Но на сей раз мы провожали члена нашей семьи. Я пыталась уговорить себя, что мы расстаемся ненадолго — быть может, на дни, в худшем случае на неделю, и Ирина, скорее всего, дождется нас в Шенау, — но разум подсказывал иное: «Что стоят обещания советских властей — будь то КГБ, МВД или ЦК?»

Через две с половиной недели мы получили очередной официальный отказ. Теперь он мотивировался «государственными соображениями». Пристанский, которому Давид позвонил сразу после получения отказа, заявил:

— Вы меня, наверно, неправильно поняли, гражданин Маркиш…

Ирина была уже в Иерусалиме, она звонила нам из своего ульпана «Этцион».

Из всех событий того долгого года ожиданий мне кажутся наиболее значительными два: попытка выхода из советского гражданства и демонстрация у здания ливанского посольства после кровавых событий на Мюнхенской Олимпиаде.