И, наконец, начальник ОВИРа Смирнов. Этот искренне опечален наплывом евреев, которые все время чего-то требуют, от которых сплошные неприятности… Год назад в подвластном Смирнову ОВИРе было тихо как в больнице: документы для поездки за рубеж оформляли считанные люди. А теперь эти толпы буйных евреев, осаждающих ОВИР с самого рассвета! Смирнов запретил пускать евреев к себе на второй этаж, и номер телефона меняет каждый месяц — ничего не помогает. Кончилась спокойная жизнь, неизвестно, какие неприятности впереди. Ах, эти евреи! Кто бы мог ждать от них такого подвоха!
В графе анкеты «Что вы желаете сообщить по существу вашего ходатайства» мы с Давидом пишем «Считаем Израиль своей исторической родиной…» Это — открытый вызов, но мы делаем его с легким сердцем: мы понимаем, что не эта истина в царстве лжи определит нашу судьбу.
Томительно тянется ожидание. В первых числах марта к нам домой вдруг является милиционер. Вначале он делает вид, что зашел просто так, поинтересоваться, как мы живем. Потом вдруг спрашивает:
— Вы к себе не ждете гостей из-за границы?
— Нет, не ждем.
— Может, сами собираетесь уезжать?
— Мы подали документы на выезд в Израиль…
— Да… — мямлит милиционер, словно бы услышал от нас что-то неожиданное. — Мебель-то с собой повезете? Мебель у вас хорошая…
— Нет, — говорим мы, — мебель не повезем.
Отметив что-то в своем блокноте, милиционер уходит. Мы расцениваем его визит как положительный фактор — может, есть уже решение по нашему делу? Иначе, зачем бы посылать к нам дурака-милиционера, играющего в Ната Пинкертона?
Второе событие за время ожидания: «зарубили» книгу Давида в издательстве «Советский писатель». Там ему прямо так и сказали:
— Это правда, что ты… как бы это сказать… собираешься…
— Да, — сказал Давид. — Это правда. Я собираюсь уезжать в Израиль.
— Тогда, сам понимаешь, с книжкой ничего не получится.
— Но она ведь включена в план изданий?
— Мы тут ни при чем — это все начальство. Так что тебе лучше рукопись забрать…
Само собой получилось, что многочисленные наши прежние знакомые рассеялись, и их место заняли другие — такие же как мы «подаванты», живущие под знаком трех «В»: вызов, виза, выезд. С ними мы находили общий язык, с ними могли часами подряд говорить об Израиле, ловить передачи «Голоса Израиля», обсуждать их, пытаться делать прогнозы на будущее. Не веря в положительное решение нашего дела мы, тем не менее, приготовились к отъезду: продали мебель и лишние вещи, приготовили к упаковке книги. Давид унес куда-то из дома свою охотничью винтовку и коллекцию кинжалов: он считал, что власти могут воспользоваться случаем и посадить его в тюрьму за «незаконное хранение оружия». Он был не так-то уж и неправ: завели же от начала и до конца сфабрикованное уголовное дело против кинорежиссера Михаила Калика, подавшего документы на выезд в Израиль. Спустя несколько месяцев дело прекратили за отсутствием состава преступления, но нервов Мише Калику попортили немало.
Мы по-новому сблизились с давним другом моих сыновей Михаилом Зандом — человеком мощного ума и трогательной души. Благодаря своему знанию иудаики, иврита и некоторым другим качествам Занд вскоре стал одним из лидером «московских израильтян». К нему приходили за советом, за помощью. Авторитет его еще более вырос после того, как он сорвал сборище «дрессированных евреев» в московской синагоге. Это представление было организовано для зарубежных простаков — раввин Левин подрядился объяснить им, что евреи прекрасно живут в Советском Союзе, они вовсе не лишены национальной культуры и никто из них, кроме кучки отщепенцев, не желает ехать в Израиль. Гнусный этот спектакль был шит белыми нитками, и Левин, выступавший в нем от имени российского еврейства, играл гнусную роль. Занд, с трудом проникнув в оцепленную милицией синагогу, бросил в лицо Левину на глазах у изумленных иностранных гостей и журналистов обвинение в предательстве. Занда тут же арестовали, но сажать его было не за что: он не сопротивлялся аресту. КГБ рассчиталось с ним несколько позднее: ему дали пятнадцать суток за «нарушение общественного порядка». Все пятнадцать суток Занд проголодал в тюрьме. На двенадцатый день голодовки в тюрьму прибыла «медицинская» бригада для насильственного кормления. Разбойник в белом халате спросил Занда:
— Будете сопротивляться кормлению?
— По мере сил, — спокойно ответил Занд.
— Я предупреждаю вас, — сказал «врач», — что вы, возможно, умрете, и тогда мы просто спишем вас как издержки производства.
Привязанный к скамье, с сидящими на нем верхом надзирателями — Занд оказал сопротивление. Кормление решено было отменить, и Занд закончил голодовку лишь по истечении пятнадцати суток. Такие примеры мужества заставляли и самых нерешительных, самых забитых евреев смотреть в глаза своим притеснителям с дерзкой отвагой. Среди русских это сопротивление вызывало нечто вроде уважения.
Первое наше ожидание окончилось в середине мая. С вечерней почтой пришла открытка, в которой сообщалось: «Позвоните в ОВИР инспектору Акуловой». И номер телефона. Больше ничего.
Эти открытки из ОВИРа всегда приходят вечером, а чаще всего вечером в пятницу, накануне выходного дня — чтобы помучить человека неизвестностью. Казалось бы, чего проще: написать в той же открытке «вам разрешено», или «вам отказано». Но нет, это было бы слишком большой роскошью. Пусть еврей не спит ночь, пусть мерит до утра комнату из конца в конец. Пусть в миллионный раз задает себе вопрос: «Разрешили или отказали?»
Как правило, звонок к Акуловой не предвещал ничего хорошего. Бывали, правда, исключения — Акулова сообщала о разрешении, но это случалось крайне редко. В случае разрешения человека обычно вызывали явиться в ОВИР. Но законов ведь нет в этой игре: вы являетесь в ОВИР, ждете с замиранием сердца у двери — и вам объявляют отказ.
Мы позвонили в ОВИР ранним утром, после бессонной ночи.
— Вам отказано, — сообщила Акулова.
— На каком основании?
— Я объявляю вам отказ, — повторила Акулова. — А об основаниях справляйтесь в соответствующих инстанциях.
Надежда на то, что семью Маркиша не станут мучить, рухнула подобно замку из песка. Мы утратили зыбкую надежду — и обрели взамен стальную веру: мы своего добьемся. Вера ведь куда сильней надежды — а жить на свете и без того, и без другого просто невозможно.
Верные друзья — «московские израильтяне» утешали нас: первый отказ — это только «боевое крещение». Счастливчики получают разрешение с первой попытки, но не все ведь в мире счастливчики… Вечером к нам пришли Володя и Маша Слепаки, Витя Польский, Калики — они уже успели получить отказы, они были как мы. Мы сидели за грустным столом, вспоминали тех, кто вырвался — Нехаму Лившиц, Иосифа Керлера, молодежь. Отрадно было сознавать, что получение разрешения стало теперь фактом отнюдь не сверхъестественным. Вспоминали «мартовские события» — первую сидячую забастовку евреев в здании Приемной Верховного совета СССР, в самом центре Москвы. Эта «сидячка» привела к выезду почти тридцати человек. Забастовка явилась чувствительным ударом по властям — власти не предполагали, что евреи способны на такой отчаянный шаг. Да и вообще — кто в России может позволить себе нечто подобное?! Но повторная забастовка привела не к отъезду, а к арестам. Следовало изыскивать новые формы протеста.
Сразу же после получения отказа мы опротестовали решение и потребовали пересмотра нашего дела. У входа в ОВИР мы как-то увидели тех, пробиться на прием к которым не было никакой возможности: комиссара милиции Шутова и «штатского» кагебешника Георгия Минина (по слухам генерала, начальника еврейского отдела Лубянки). Евреи, собравшиеся у ОВИРа, обступили эту пару, продвигавшуюся к автомобилям. «Дядя генерал, отпусти меня в Израиль!» — закричала какая-то маленькая девочка. По-барски ухмыляясь, облаченный в мундир Шутов и холеный Минин пробирались к машинам. Я протиснулась к Минину, остановила его. Давид был рядом со мной.
