Теперь именно Анвар быстро оглянулся назад, но потом все-таки пошел за Клаусом. Слева и справа — мешанина из мусорных завалов, тьмы, освещенных лампами комнатушек и новой или продолжающейся жизни. Военные вдовы и молодые матери живут в этих домах, стенка к стенке. Явное численное превосходство женщин. На угрюмой Нойбрюкенштрассе газовые фонари; за углом, на Андреасштрассе, — новые, смахивающие на виселицу, электрические. Подрастающее поколение гоняет в футбол, чуть не в каждой третьей подворотне. Мальчишки все еще в коротких кожаных штанах, которые Клаус в детстве так ненавидел: лямки у них сползают, зад жесткий. «Ах, дорогие потомки, — подумал он вдруг, — счастья вам!» И вовремя увернулся от совершенно по-дурацки посланного мяча, едва не угодившего ему в шею. «Простите, я только учусь играть», — извинилась девчушка с торчащими рыжими косичками, которую тут же позвали обратно: «Ну, Эльза, ты же стоишь на воротах!» Зажав мяч под мышкой, Эльза побежала к товарищам, но прежде ее расширившиеся зрачки все-таки задержались на лице Анвара.

— Что из такой получится?

— She’ll make her way[57].

— В этом я не сомневаюсь.

Эльза, издали, бросила еще один изумленный взгляд, теперь на Анваровы гамаши.

— Не станем же мы сейчас играть с ними…

Два господина, наконец, двинулись дальше. Но здесь в самом деле интересно. А чего еще могли бы они себе пожелать на данный момент?

— Мусор всегда попадает туда? — Анвар погладил ручку первого мусорного бака, рядом с которым выстроилась еще дюжина.

— Да. Он имеет такое обыкновение.

— Всегда и всё?

— Здесь люди стараются, чтобы было так.

Спутник Клауса, впервые увидевший этот фундаментальный элемент городского интерьера, явно впечатлен здешней основательностью и приверженностью к порядку: качествами, на которых, рассуждая теоретически, могут основываться великие и значимые свершения.

— Конечно, многие отходы сливаются в Рейн или подвергаются химической обработке. Как и везде.

Анвар очень старается не вступить в собачье дерьмо. Даже в деликатесном ресторане «Нанкинская чаша», принадлежащем мадам Чжоу Лай, он никогда не пробовал мяса этих животных, столь очевидно нечистых. Хотя собачатина, запеченная со сливами и корнями лотоса, считается непревзойденным блюдом. Клаус налетел лбом на дорожный знак, но без каких-либо неприятных последствий.

— Ах, Томас Манн сейчас очень далеко от нас.

— Да?

— Я даже не видел ни одной афиши о его выступлении. Может, всё это лишь мираж. Заокеанские путешествия сбивают с толку. Часовые пояса, климатический шок, моя матушка…

Анвар еще раз оборачивается. И бросает взгляд назад, в примыкающий переулок… Он не точно всё разглядел. Но, как бы то ни было, увидел во второй или в третий раз — с тех пор, как они приземлились во Франкфурте, — один из этих знаменитых стеклянных домиков, или крошечных желтых храмов, откуда можно позвонить по телефону. Много людей ждут, когда освободится аппарат. Сказочная техника! Азия еще во многом далеко отстает от Европы, особенно это касается горных районов и китайского захолустья, где голодающие босоногие крестьяне десятками тысяч присоединялись к армии революционера Мао. Там не найдешь никакого киоска для дальних переговоров, в лучшем случае — только хворост, чтобы согреться зимой. Они там мрут как мухи; а здесь он видел несущуюся по широкой улице белоснежную машину скорой помощи с синей мигалкой. Совсем неплохо для разгромленной, как пишут в газетах, страны. Он присоединяется к Клаусу. Тот идентифицирует доносящиеся до них странные глухие удары как выбивание ковра.

— Вечером? Это повлечет за собой жалобы соседей… Но мы с тобой скоро выйдем на Бургплац. Там когда-то была хорошая кухня. И отличное бочковое пиво!

— Да, жажда.

Тем временем, на Бёлькештрассе, — одноэтажные наспех построенные дома, пивные, книжный магазин, прогуливающиеся под руку женщины, раскаты грома со стороны Рейна: совсем другой ритм, который полностью заглушил сильные удары по пыльному ковру. Может, всё правильно, так и должно быть (и уже было в начале тридцатых): что из ярко освещенных полуподвальных окон рвется наружу свинг. Только то, что теперь доносится с угла Бёльке- и Хунсрюкенштрассе, это не пружинистый Sound, который памятен Клаусу, не жужжание оркестра, порождающее мелодичные соло-импровизации: Two о’clock jump, Бенни Гудмена (так ли?)^{243}, на сцене джазовые музыканты во фраках… В сегодняшнем подвале музыка звучит пронзительнее, она будто раздергана в клочья. Может, юнцы в черном лишь недавно по-настоящему вошли в азарт; как бы то ни было, под эти буйные диссонансы три или четыре пары умело заскользили по полу: девушка с конским хвостиком и в брюках то вертится, приближаясь к партнеру, то, откинув голову, снова вывинчивается из его рук… «Бии-бок!» (или что-то похожее), вдруг заревел весь подвал, и музыка смолкла. Но уже начался, с игры щетками, новый танец… «Простите», «Можно?» Юные дюссельдорфцы протискиваются мимо двух зрителей в пальто и при галстуках, не обращая на них особого внимания… Если год твоего рождения 1909-й или 1919-й, тебя, будь уверен, уже списали в архив…

— Там внизу экзистенциальный танец, — нашел Анвар очень уместную формулировку.

Анвар, еще ребенком, видел экстатические танцы нагих шаманов вокруг ночного костра, в их горной деревне; и сейчас чувствует, что ему, в сущности, очень не хватает тогдашнего раскаленного воздуха, многочасового отчуждения от повседневности; потому он счел заслуживающим внимания и правильным, что и дюссельдорфцы, видимо, после полуночи скинут с себя стесняющие тело одежды и вырвут из души всё, что делает ее узкой. Он не предполагал, что они на такое способны…

Шуцман в начищенных сапогах и с дубинкой у пояса не похож на своего коллегу у пешеходной зебры. Этот, типологический предшественник первого (возможно, отсидевший свое за сибирской колючей проволокой), мог еще до отъезда Клауса из Германии патрулировать тогдашний Дворец свинга.

— Для «здесь и сейчас» всё выглядит неплохо, вполне нормально, — попытался Клаус обобщить свои впечатления, передать их и Анвару.

Индонезиец с яванскими корнями задумался, но на его лице это никак не отразилось.

— Многое — не только для здесь и сейчас, — говорит он наконец.

На этом разговор застопорился. Но им ведь и необязательно во всем доискиваться до сути, они просто путешествуют. Стрелки знакомого Клаусу циферблата с римскими цифрами, украшающего дом ювелира Эпштейна (табличка с его именем исчезла), показывают на восемь. Поскольку церковные башни теперь отсутствуют, а колокола подверглись переплавке, часы перетекают один в другой бесшумно. Зловещая тишина наверху…

Зато одного взгляда, брошенного через Бургплац, в сторону Рейнского променада и огней на другом берегу, в Оберкасселе, хватило, чтобы обрести ощущение простора и открытости. Это вам не дрезденская панорама, будто созданная для обольщения туристов, а картина деловой активности: снующие грузовые пароходы, новый мост…

— О… лепешки! — восклицает вдруг Анвар и взмахом руки подзывает Клауса. — Маниок? Внутрь можно мясо ягненка и мяту. Heel lekker, kostelijk[58].

От одного вида простой еды с его родины — нарисованных на пестром плакате лепешек, с чем-то еще сверху, и оплетенной бутылки рядом — у него потекли слюнки. Клаус, нахмурив лоб, воззрился на эту дальневосточную лавку: темноволосого мужчину, расправляющего листву над подобием фанерной беседки, женщину в белом халатике и платке, полирующую бокалы… Во втором окошке, считая от двери, нашлось решение загадки: «НЕАПОЛЬ. КАФЕ-МОРОЖЕНОЕ И ПИЦЦЕРИЯ. Открытие 1 сентября. Впервые на Рейне». — Это настоящая революция! Пицца «Quattro Stagioni»[59] на Бургплац, непостижимо; Клаус, который родился в Риме и потом дважды побывал там с родителями, горячо любит эти кругляши из теста, с хрустящим краем и ароматной начинкой. Теперь, значит, южане отважились на вторжение…