Клаус чихнул.

— Мне нужно вернуться в номер.

Анвар протянул ему собственный, аккуратно сложенный носовой платок. Клаус не очень охотно взял его и проводил взглядом поднимающийся лифт, в котором еще различимы были шесть ног, две из них — в форменных брюках с золотыми выпушками.

— Что пьешь?

— Вино из Не-штайна.

— Вот как. Ты, я вижу, почти освоился здесь. — Клаус, стоя, отпил из его бокала. — Ауэрханов, возможно, уже нет в живых. Мой отец, в те годы, написал портрет его дочурки, весьма самоуверенного создания: она непременно хотела когда-нибудь выйти замуж за маркиза^{238}. Наверное, вычитала эту идею из романа.

— Маркиз?

— Это французский граф. Что-то вроде унтер-вождя племени.

— Я знать, что такое граф.

Клаус извинился за неуместную (в данном случае) попытку объяснить смысл слова «на пальцах». И услышал в ответ следующее:

— Госпожа Эрика хочет искать для нас отель. Не хватает, что мы завтракать в другом месте. И она получила визитера, которого не хочет.

— Бертрама?

— Нет, еще одного. Может, они все хотят к ее отцу и сделать ему капут.

— Произведения Томаса Манна останутся. А до всей этой мышиной возни мне сейчас дела нет. Я не позволю, чтобы меня выставили из-под этого крова, в моем родном городе. Посмотрим, найдет ли она что-то лучшее. И еще я проголодался, а когда двигаешь челюстями, иногда освобождается и ушной проход. Да, часто все происходит на таком примитивном уровне. Хлоп — и я опять слышу лучше. И вообще, Анвар, я уверен, я чувствую (всё другое кажется мне противоестественным, бесчеловечно-холодным): Томас Манн был бы рад увидеть меня снова. Я его — тоже. Может, здоровье его сделалось более хрупким, а чувства поостыли. Но он не дряхлый старик. Свои горести он спрятал в написанных им книгах, а сам остался сильным, потому что он все эти книги написал, и еще ему довелось объехать полмира. Эта крепость уже пошатнулась, но башни еще крепко стоят. На Зильте носильщики втаскивали его чемоданы-шкафы именно на второй этаж отеля; здесь, по прошествии почти целой человеческой жизни и после многих поворотов мировой истории, дело все еще обстоит так же. И ты думаешь, он не захочет протянуть мне руку, прижать меня к груди? Ведь мы оба знали счастье пребывания в межзвездном пространстве и однажды, в момент не вполне осмысленного возбуждения, сблизились. У него есть сердце, пусть и пугливое, и я бы с радостью пожал ему руку — в благодарность за то, что он чувствовал расположение ко мне. Наверное, для этого нам остается не так уж много времени.

— Важная для тебя встреча.

— Пошли, я проголодался. Он под этой крышей, сейчас; интересно, что же он делает? Сочиняет? Занимается ингаляцией? Предается воспоминаниям? Устремляет неподвижный взгляд в будущее? Сидит рядом с госпожой Катей у туалетного столика? Думаю, сегодня одна из его мыслей, пролетая мимо, задела меня. При такой пространственной близости иначе и быть не может. Я, значит, стал Иосифом в его книге… Или, по крайней мере, частично. Так она сказала. Он любит меня. Я не могу от него уклониться. — Клаус воспользовался носовым платком Анвара, чтобы смахнуть насморочную слезинку. — Я бессмертен. Мир читает меня. Теперь еще и глаза слезятся, такая ерунда.

— Мы посмотреть, — успокаивающе сказал Анвар.

— Нам не следовало отправляться в путешествие. Или надо было лететь в Лондон.

— Покажи мне куриное фрикасе. Хочу пробовать.

Господа с Дальнего Востока наконец, собравшись с силами, начали пробираться сквозь толпу дам в длинных вечерних туалетах и мужчин в смокингах; все они устремлялись к гардеробу отеля «Брайденбахер хоф», чтобы затем попасть в зал, над входом в который, на табличке с подвижными буквами, значилось: «Ежегодный прием, устраиваемый компанией „Нижнерейнские металлургические заводы“».

Портье, хоть и лишенный одной руки, превосходно справился с дверью.

Смеркается. Наряды и букеты цветов перед входом уже несколько померкли. Так сразу и не поймешь: то ли облака на западе просто пододвинули вечер поближе, то ли надвигается гроза. Что душно, видно по влажно поблескивающим лицам прохожих, по двум прогуливающимся подружкам, которые обмахиваются веерами. Анвар не поверил своим глазам. У одной из этих девушек под раскачивающейся юбкой видны нейлоновые чулки, а у ее спутницы на голой икре просто нарисован прямой шов, над пяточным ремнем сандалии слегка расплывшийся. Разумеется, при такой погоде, которая местным жителям, похоже, кажется чересчур жаркой, иллюзорные чулки практичнее.

Шум стройки все еще наполняет воздух. Рабочие — теперь уже в свете прожекторов — перегружают лопатами цемент, из бетономешалки в ручные тачки, и по мосткам из толстых белесых досок подвозят его каменщикам аккордной или ночной смены. Те покрывают предыдущий ряд кирпичей цементным раствором и продолжают выкладывать фундамент. Перед строительным вагончиком громоздятся ящики с бутылками. Внутри жестикулирует человек в строительной каске, в какой-то момент он гасит сигарету о косяк распахнутой двери.

— Куда я хотел пойти? — спрашивает Клаус.

Анвар пожимает плечами.

— В «Золотое кольцо»? Я узнаю не все улицы. А некоторые вообще исчезли.

Лавируя между трамваями, немногочисленными автомобилями и мопедами, они пересекают, недалеко от пешеходной зебры, длинную и широкую аллею, ведущую к Старому городу, которую Клаус прежде знал как Гинденбургштрассе. «Когда-то, — припомнилось ему, — она называлась улицей Генриха Гейне»^{239}. Тут он услышал свисток. Резкий звук свистка нашел своего адресата. Оглянувшись, Клаус видит на тротуаре, позади себя, шуцмана^{240} в зеленом форменном плаще и черной фуражке. Рука в перчатке указывает на маркировку для пешеходов. Взгляд, исполненный сожаления, и полупоклон теперь показались Клаусу вполне естественными для стража порядка. Полицейский скрестил руки за спиной и проследовал дальше. Анвар, похоже, вообще не заметил этой маленькой драмы. Улицы далеких отсюда больших городов, хорошо известные им обоим, обычно представляли собой сплошной хаос, с криками торговцев, раздающимися до глубокой ночи, позвякиванием колокольчиков прокладывающих себе дорогу рикш, гудками лимузинов, охлаждающая жидкость которых начинает испаряться, когда они застревают посреди какой-нибудь дребезжаще-позвякивающей процессии.

— Тихо здесь, — резюмировал свои впечатления индонезиец, когда они поравнялись с обожженной руиной Кунстхалле^{241}. — Всё вымерло, — прибавил он, все еще чувствуя легкий озноб, — хотя не мог не слышать шагов отдельных прохожих (кое-кто из них на всякий случай держит в руке зонтик).

— Тихо, но не безопасно, — откликнулся Клаус и поковырял пальцем в ухе.

— Королевский дворец, — с уверенностью говорит Анвар и обходит вокруг треснувшей колонны исчезнувшего музея.

Клаус помрачнел. Само собой, родители брали его, еще ребенком, на выставки произведений Ван Дейка, но также Шагала и Макса Эрнста, и никакого ощутимого вреда (даже от знакомства с некоторыми, будто выплывшими из кошмарного сна, скульптурами) он не получил. Закопченные каменные амфоры, отлетевшие от фриза цветы, когда-то украшавшие этот гордый храм искусства, теперь громоздятся темной грудой под проволочной сеткой. Вернется ли когда-нибудь стремление к такого рода роскоши? Клаус погладил отломившуюся капитель.

— Здесь жил дон Педру I^{242}, немецкий.

Клаус не стал опровергать самовнушенную иллюзию Анвара, что перед ними — разрушенный замок могущественного правителя. Нельзя же постоянно все объяснять.

— Бёлькерштрассе, тут тоже есть на что посмотреть.

Они продолжили путь.