Кресло оказалось удобным. Mijnheer Анвар Батак Сумайпутра, человек лет тридцати пяти в аккуратно застегнутых гамашах, спускающихся на легкие лакированные ботинки, скрестил вытянутые ноги. Таким образом он обманывал себя, создавая видимость непринужденности, которой в действительности неоткуда было взяться. Ведь даже если ты понимаешь в разговоре только каждое третье слово и вообще не имеешь представления о приватной жизни немцев в последние десятилетия, сочетание эстрадного пения с настоянным на травах шнапсом и распростертым у твоих ног военным преступником не может не действовать на нервы. Но, как бы то ни было, эти бесцеремонные вторжения — которым, надо заметить, свойственна еще и повышенная эмоциональная интенсивность — остаются сферой Клауса. Анвар наугад поправил узел галстука. У кельнера он еще раньше заказал sparkling water[39] и теперь с удовольствием отпил глоток «Фюрстенборна». В вестибюле царила обычная вечерняя суета — вероятно, чуть более приглушенная, чем на протяжении дня. Кельнеры в белых форменных куртках распахивали двери в ресторан перед парами в смокингах и вечерних платьях. Из-за двери курительного солона, который здесь назывался «Дельфтской гостиной», просачивался приятный табачный аромат. Господин с коньячной рюмкой в руке приоткрыл эту дверь и глянул в сторону лестницы, после чего опять растворился в дельфтских испарениях. Парикмахерская была закрыта; зато продавщица газетного киоска как раз сейчас укомплектовывала стенд вечерними выпусками газет. Служащие рецепции вешали на место ключи или сидели, склонившись над документами. Никаких особых дел у них в этот час не было. Анвар подумал о Мистере Генри, бармене из отеля Old Victorian: что этот китаец, с придуманным им коктейлем «Золотой журавль», который ничем не уступает изысканным винам фирмы «Фетцер», мог бы и здесь обеспечить откровенные разговоры у стойки. Но… последний запас бутылок с алкогольными напитками, которым располагал Мистер Генри, наверняка уже конфискован или перебит из винтовок, нынешняя же судьба самого бара, где некогда встречались представители западного мира и местные жители, теряется во мраке. Жаль: раньше там, в обход таможенных правил, заключалось так много деловых соглашений — достаточно было достать портмоне или просто ударить по рукам.
Теперь это продолжится в Гонконге.
Бронзовый слон за его спиной, на каминной полке, не помог Анвару Батаку расслабиться. Кругом европейцы. В поле его зрения нет даже ни одного негра, ни одного араба. Он — единственный темнокожий в пространстве между курительной комнатой и будкой портье. Многие бросают на него удивленный взгляд. Причинить ему физическую боль, как они еще недавно поступали с темнокожими, немцы больше не могут. Наверняка где-то поблизости располагаются казармы английских или американских солдат. В незапамятные времена, еще мальчишкой, он, само собой, катался на спине Сукиры, слонихи зажиточного крестьянина Вахида Хасийма, когда эту гигантскую серую даму препровождали для купания к горной реке, — половина детворы их деревни могла одновременно разместиться на спине Сукиры; здесь же постояльцы отеля, проходящие мимо камина, вообще не замечают изображения роскошного животного. Хотя речь в данном случае идет не о маленьком индонезийском слоне, а о настоящем, с большими ушами, — из Африки.
Анвар позволил своему лицу окаменеть, не заботясь о том, что кому-то оно может показаться высокомерным. Потому что из-за афишной тумбы выглянул военный преступник, он же профессор, в очках с провисшей дужкой, и подал ему рукой странный знак — поскольку рука не поднялась выше уровня живота, это походило на дрожательный паралич. Вступать в общение с бандитом — о таком даже вопрос не стоит; тем более здесь, в Рейнланде, где он один как перст. Анвар притопнул ногой (скорее зримо, чем слышимо), и плечи у Бертрама обвисли. Портье заговорил с ним, и преследователь Клауса Хойзера исчез за ведущими на улицу дверьми. Помимо привратника-инвалида, у которого, насколько он помнил, утром не хватало другой руки, Анвар заметил еще и безногого постояльца в кресле на колесах. Хотя заранее он об этом особо не думал, он все же ожидал, что увидит в Германии — после большой войны — гораздо больше калек, слепых, людей с перекошенными от боли лицами. Однако пострадавший в войне народ казался, в общем и целом, на удивление невредимым и бойким: подолы платьев взвихривались над накрахмаленными нижними юбками; у одного господина не хватало на руке пальца, зато на другой руке сверкало золотое кольцо. Что ж, гранд-отель — не прибежище жертв войны. Энергия европейцев (конечно, когда речь не идет о расчистке под пашню участка леса или о строительстве госпиталя) представлялась ему устрашающей. Они не знают покоя, если только их не обессиливает жара. В летнее время Mevrouw Буман часами сидела на затененной веранде и лишь изредка, обмахиваясь веером, вздыхала: «Пусть Господь избавит нас от этих огненных мук… Королева не знает, как сильно мы страдаем». В зависимости от настроения, Mevrouw в такие раскаленные недели либо заставляла его особенно усердно выпалывать — у нее на глазах — огородные грядки, либо отсылала читать молитвенник под малярийное дерево{230}.
Это было знаком небесной милости — что Буманы отправили его на работу в отель Centraal.
Белые люди у газетного стенда и на лестнице, покрытой ковром; болтающие белые, собравшиеся выйти в город; даже служащие отеля, и те европейцы: женщины и мужчины с кружевными наколками или в фирменных куртках. Большинство из тех, что работают, делают это бесшумно и целеустремленно. Некоторые европейцы имеют привычный для него облик — они толстые и потные. Вот тучный господин в шляпе с трудом протиснулся в телефонную будку… Неважно, элегантны эти люди или неуклюжи, Анвару мерещится скрывающаяся за ними тайная власть: система северного мира, подчинившая себе почти всё. Ему требуется гораздо больше внутренней силы, чем он предполагал, чтобы чувствовать себя среди этих бывших деспотов не их южным подданным, а гостем — таким же, как остальные. Он находит удивительным, что его соотечественники, эти часто враждующие между собой племена, сумели сбросить с себя многовековое иго и заставить голландцев, вместе с их танками и канонерскими лодками, убраться восвояси, за море. Сам он, вместе с Клаусом, тогда уже жил на Янцзы. Голландцы, которым после окончания европейской войны почти нечего было жрать у себя на родине, искусно представляли проводимые ими — в Азии — облавы и казни мятежников, сожжение целых деревень как полицейские акции, а свои концентрационные лагеря называли лагерями для интернированных. Но их маленькой метрополии, по размерам сопоставимой с краешком одной лишь Суматры, не хватило сил для борьбы на Дальнем Востоке; и после того, как Индия добилась независимости, Гааге тоже пришлось отпустить на свободу свою островную империю. Этого потребовали американцы. Что в Дюссельдорфе проходит Голландская неделя, это Анвар уже понял — он видел объявление на афишной тумбе. Но теперь вдруг ситуация стала для него тягостной. Ведь зазвучавший рядом язык он знал, владел им в совершенстве.
— Ik moek nog even terug naar mijn kamer, от mijn geld te halen[40].
— Ach, dat is niet nodig, Aaltje. Ik heb genoeg bij me[41].
— Ik moet nog een beetje wisselen[42].
— Is dat nog de moeite waard? Overmorgen zijn we weer in Dordrecht[43].
Обе дамы опустились в тяжелые кресла слева от него. Блондинка в странной шляпке-ободке, от уха до уха, рылась у себя в сумочке; ее корпулентная спутница руками в нитяных перчатках разгладила на коленях подол тафтяного платья, она казалась запыхавшейся. Вместо портмоне, забытого в номере, госпожа Алтье извлекла из сумочки два билета:
