Ответом на такое предположение стал еще один испепеляющий взгляд.
— Я двадцать лет назад вышла замуж за… одного из приятелей Клауса и Кристофера Ишервуда{155}: за Уинстена Одена, поистине очаровательного человека и замечательного поэта; благодаря чему и получила британское гражданство.
— Вот оно, значит, как…
— Это очень забавная или, можно сказать, поучительная история. — Она положила руку ему на плечо. — Оден знал, конечно, что я в то время любила Терезу Гизе{156}, а потом Аннемирль Шварценбах{157}, или, как мне казалось, любила обеих одновременно, прежде чем у меня начался период шатаний (где в нашем мире найдешь надежную опору?): сперва роман с Гумпертом{158} в Нью-Йорке, а потом, наконец, трагедия с Бруно Вальтером{159} — гениальным дирижером, отцом моей давней подруги Лотты Вальтер{160}, человеком, который созрел для роли покровителя, но нуждался, со своей стороны, в любви и утешении, даруемом близостью с молодой женщиной. Однако Вальтерова «Фау-2» оставалась холодной… Как бы то ни было, Оден (о нашем браке мы с ним договорились в письмах), чудесный Оден был единственным человеком, который ждал меня на платформе в Малверне{161}; я, значит, подошла к этому незнакомому человеку и сказала: It is so kind of you to marry me[32]. На что он ответил: Darling, how lovely to meet you[33]. Потом мы сразу поехали в бюро записи актов гражданского состояния, и там он не мог вспомнить, как меня зовут… Но и такое мы вправе однажды пережить, Клаус. Иначе всё погрязнет в тупоумии и порошке от моли. Все-таки этот джентльмен, уже после моего отъезда, почтил меня, как свою супругу, отметив: Perhaps I shall never see her again. But she is very nice[34].
— И он не ошибся, — подтвердил Клаус Хойзер.
— Итак, я та самая Эри. Та, которой всегда приходится подсаливать супчик… если вы понимаете, что я имею в виду.
— Это господин Батак Сумайпутра.
— Ты с ним познакомился в Золингене? Однако!
— На Суматре. В данный момент он дремлет.
— Как, прости? — Эрика Манн неспроста нахмурилась и задала уточняющий вопрос. По виду этого азиата не скажешь, что он спит. Пальцы — ниже подбородка — судорожно обхватили край перины, экстремально расширенные глаза, с темного лица, пялятся на неожиданную посетительницу, а уши, кажется, полыхают… хотя не исключено, что последнее впечатление обманчиво.
— Когда не спит, он изучает немецкий.
— Ах вот как! И больше ему нечем заняться? Что ж, сейчас он может объединить одно и другое. — Эрика Манн еще раз приветственно махнула рукой в сторону столь очевидно (но, может, лишь на какие-то мгновения) парализованного странного персонажа, который, в свою очередь, пристально рассматривал гостью в платье с болеро. — Не удивлюсь, если это станет для него нравственной кульминацией… Что ж, по крайней мере мама осталась нормальной и «одноколейной». Но она начисто лишена фантазии.
— Фрау Катя?
— Ну да, драгоценнейшая госпожа Томас Манн, у которой, м-мм… нет ни искры воображения. Впрочем, это неважно. Кто-то ведь должен следить за тем, чтобы вагонетка не сошла с колеи. Зато я, благодарение богу, всё в большей мере задаю направление. Миляйн стареет{162}. А тут требуется более маневренный и сведущий толкач. Некоторые сравнительно тягучие пассажи в «Фаустусе» — хотя, конечно, каждый такой пассаж, от которого при необходимости можно отказаться, у другого писателя считался бы шедевром, ведь Колдун несравненный стилист, — мне, после пятнадцатого прочтения и изложения моих аргументов, удалось вычеркнуть. Поэтому «Фаустуса» — и не только этот роман — в какой-то мере можно считать и моим творением. От Миляйн в нем ничего… или очень мало. Ее дело — принимать на работу и потом увольнять домашнюю прислугу. Разумеется, без нее отца бы вообще не было: он бы давно истощил свои силы или умер. Может, умер бы с голоду, ведь он не умеет даже пожарить яичницу. Не может сварить себе кофе! Но в том, что касается композиции, мама ему не подмога. Дай себе время, Томми. Просто сядь к столу, и оно само потечет. От твоего дьявола у меня мурашки бегут по коже — так прекрасно ты, мой старый товарищ, и на сей раз всё это описал. Более глубоких мыслей от мамы не услышишь. Она еще девушкой была скорее спортивной натурой, первой велосипедисткой Мюнхена, и в определенном смысле осталась спортсменкой до сих пор: главное, мол, мчаться вперед строго по прямой линии, через гребень холма… А по вечерам она пьет с ним на кухне бульон или жидкий шоколад: Завтра, Томми, дело сдвинется с мертвой точки. Что ж, он доверяет этой простодушной женщине. Но и мне, мало-помалу, — всё больше. Перед кем еще он мог бы открыться? При его репутации, принуждающей постоянно говорить только правильное? Какие премии могут его осчастливить? Он стоит, нагой, на ветру. И только перед нами становится почти человеком. Мама для него костыль, я — инвалидное кресло. Чем бы мы были без нашего пациента? Старой рухлядью. Интересная ситуация. Даже больше того: пикантная. Какой Сизиф согласится поменяться камнями с другим Сизифом? А в нашем доме ворочают много камней.
— В других местах — нет?
— В других тоже. Не знай мы этого, мы бы, как семья, не отличались особой духовностью. А что с твоим пугливым малайцем? Он кажется озадаченным. — Она показала на кровать.
— Он, возможно, впал в состояние амока, — пояснил Клаус.
Эрика, со своей стороны, уточнила:
— У нас дома фильтруют через сита нужду, потом подвергают эту субстанцию огранке и превращают в реликвии. Мы — я имею в виду художников — держим в своих руках торговлю драгоценностями человечества.
Мощная мысль. Клаус откашлялся. Рассказ о фиктивном браке с англичанином показался ему, в любом случае, менее приватным, или интимным, чем намеки на соперничество между дочерью и матерью как двумя санитарками и вагоновожатыми — соответственно, отца и супруга. В этом чувствовался фундаментальный перекос.
— Я, наверное, переживу отца. Она — нет. Мне предстоит превратить его прижизненную славу в посмертную. Письма, дневники… Я не могу жить без своих ужасных и имеющих многие заслуги постаревших родителей. Кем бы я была без них? Амазонкой. Копающейся в их наследии совой. Проржавевшей перечной мельницей.
— Ты очаровательна. Полна жизни. И так много всего пережила. Великолепная женщина! К тому же наделенная наследственным даром вашей семьи: умением властвовать над словами.
— Больше у нас и нет ничего. Если не считать банковских счетов, размеры которых люди сильно преувеличивают.
— Может, чего-нибудь выпьешь?
— А что ты можешь предложить?
Клаус взглянул на Анвара, и тот большим пальцем указал на чайник.
— Он что-нибудь понимает? Сколько? — спросила Эрика Манн и в первый раз оглянулась, высматривая, куда бы присесть.
— Это известно только ему. Он в совершенстве владеет голландским и китайским. Индонезийским — само собой.
— Впечатляет, — похвалила она, повернувшись лицом к кровати.
Обменявшись улыбками, именитая гостья и одержимый амоком (на данный момент онемевший и как бы спрятавшийся под простыней), кажется, почувствовали большее доверие друг к другу. В Европе Анвар в любом случае должен считаться с возможностью неожиданных важных встреч — приносящих, среди прочего, и внутренний выигрыш.
