Лицо доктора Файлхехта на долю секунды осветилось. Казалось, ему в голову пришла нежданная мысль, которую он тотчас и сформулировал, явно сам очень удивившись:

— Томас Манн… Томас Манн победил Гитлера.

Гизевинд замер, окутанный клубами сигарного дыма. Его коллега пояснил:

— Кто продержался дольше, тот и победитель. А кто из них сейчас жив? Кто умер? Гонитель или гонимый? И дело не только в этом…

— В двенадцать я должен уйти. Газ…

Тут Рихард Гизевинд и Конрад Файлхехт углядели знакомую фигуру. Доктор фон Зеекен, ковыляя, приближался к ним:

— С добрым утром, господа! «Полуофициальный прием» — это как прикажете понимать? Все должны быть при галстуках, но неумело повязанных?

Фон Зеекен, городской казначей, в совете известен, среди прочего, умением ввернуть острое словцо. Иногда его юмор кажется пустозвонством, но даже и в таких случаях оброненные им дурацкие фразы неожиданно становятся поводом для серьезных дебатов. Вряд ли можно ожидать, что через сколько-то лет фон Зеекен перейдет от остроумных озарений к маразматической старческой болтовне, потому что он уже сейчас заявил: Я вовремя закрою свою кассу и сбегу, прихватив всю наличность. Не только сухие, как пыль, колонки цифр, которые он составляет безошибочно, но даже и дурачества фон Зеекена свидетельствуют о наличии у него высокого интеллекта (нуждающегося в игровом пространстве и желающего блистать). Популярностью в городе язвительный Зеекен, конечно, не пользуется, потому что обычные избиратели хотят, чтобы с ними говорили на доступном для них уровне, и обижаются, услышав от него такую, например, реплику: «Новые спортзалы? У меня в кармане нет ни геллера. Кроме того, спортивным рекордом я признаю лишь сальто без страховочной сетки». В приватной жизни Карел фон Зеекен усердно вентилирует свой творческий потенциал, упражняясь в игре на органе. Этот потомок судетских дворян — настоящий музыкальный виртуоз; слушать его приятно, и он часто участвует как органист в богослужениях церкви Святого Максимилиана. Свою игру сам он охотно сравнивает — имея в виду не степень мастерства, но исключительно темперамент — с тем, что когда-то делал Фридеман, гениально-необузданный сын Баха^{93}: «Когда монотонно-возвышенное бренчание мессы заканчивается, я нажимаю на педаль и запускаю вслед разбредающейся пастве какую-нибудь токкату con fuoco[19], которая будет греметь у них в ушах всю неделю». Однако церковной общине приходится — в последнее время — обходиться без такого рода импровизаций. Фон Зеекен стал жертвой банальнейшей аварии в ванной: он поскользнулся (возблагодарив судьбу, как поступил бы на его месте каждый, что не раскроил себе череп) — и теперь вынужден приветствовать коллег, держа на весу загипсованную ногу.

— К сожалению, случившегося со мной недостаточно, чтобы попасть в описанный Манном санаторий. У меня нет ни туберкулеза, ни голубой жилки, трогательно бьющейся на виске. Надеюсь, после следующего несчастного случая… А обер-бургомистр тоже придет?

— Перед чтением в Шумановском зале приветствие от имени нашей земли произнесет министр по делам культов.

Реплика доктора Файлхехта мало что прояснила касательно предстоящего «полуофициального приема».

— Господа хотят позавтракать или получить номер?

— Мы — представители городского комитета, — услышал в ответ официант, с полным правом поинтересовавшийся у трех заядлых курильщиков, каковы их дальнейшие планы.

— Что будем пить? Пильзенское?… Нацедите нам три кружки.

— Мне — сельтерскую, — уточнил доктор Файлхехт.

После чего городской комитет (представленный не в полном составе) занял позицию в трех кожаных креслах.

— Слишком много чести для какого-то литератора, — пробормотал Гизевинд. — Даже если никто его не поприветствует, чтения он не отменит.

— Как знать?

— Господа, — провозгласил вдруг городской казначей, он же органист, — польза от искусства неоспорима. Не будь искусства, мы бы довольствовались исключительно заводами Тиссена, Маннесмана, Хенкеля… и жилыми казармами. Но можно ли этим заполнить всю протяженность отпущенного нам жизненного срока? Ведь смысл любой упорной работы — найти время и ориентиры для досуга. Нас облагораживает искусство, а вовсе не кубышка с деньгами или дворянский титул. Вот что, в сущности, я хочу сказать: человек работает, чтобы подарить себе возможность побездельничать. Но чтобы бездельничанье не обернулось бездарным прозябанием, он превращает его в разумно используемый досуг. Именно в часы досуга человек познает свое высшее «я», открывает себя для подлинной человечности: для культуры и ее авантюр, насыщающих нас жизненной силой, иногда бесконечно опасных, но в любом случае поучительных. Благодаря этим авантюрам человеческая плоть становится чудом творения, во всех своих проявлениях уникальным. Так обстоят дела. Скорее всего. Вслушиваться. И потом думать об услышанном… Дюссельдорф без Генриха Гейне, без Роберта Шумана, без того гостя, которого мы ждем сейчас, — такой город вообще не заслуживал бы упоминания. Кто сейчас помнит о каменоломнях Древнего Египта? Нас манят и таинственным образом вдохновляют не тогдашние каменоломни, а египетские пирамиды.

— Может, вы согласились бы сказать несколько приветственных слов? — обращается куратор школьного образования к казначею, который в этот момент пытается поудобнее уложить загипсованную ногу.

Им приносят две кружки пива «Уригер», подставки с золотыми ободками и стакан минеральной воды. Шампанское в такой ситуации, наверное, более уместно, но трое господ, не сговариваясь, решили отказаться от излишеств. Визит писателя и без того избавил их от необходимости отсиживать служебные часы в рабочем кабинете и дал возможность приятно поболтать, устроившись в кожаных креслах. Их подчиненные, младшие коммунальные служащие, сейчас отмывают руки, после того как зарядили пишущие машинки свежими лентами. Им предстоит напечатать, согласно списку, множество приглашений на прием. Члены городского совета (шестеро, по меньшей мере), а также обер-бургомистр Гоккелн^{94} будут как можно чаще показываться на глаза почетному гостю города, насколько это позволят их должностные дела. В Кёльне даже сам Аденауэр мог бы встретиться с этим писателем ради примиряющего рукопожатия между культурой и политикой. Однако о таком жесте федерального канцлера — наверное, неизбежном во Франции или в любой другой просвещенной стране — по радио ничего не сообщалось. Возможно, глава боннского правительства обиделся на нобелевского лауреата, предположил городской казначей: поскольку Томас Манн не так давно, посетив гётевские торжества в Веймаре^{95}, в присутствии коммунистов высказался о необходимости соблюдения норм гуманизма, уважения человеческого достоинства и демократии — как о важнейшей государственной задаче. А почему бы и нет? Такие призывы обретают смысл именно сейчас, в ситуации нарастающей угрозы третьей мировой войны между двумя непримиримо враждующими системами… Конечно, гэдээровские чиновники тотчас возликовали: мол, великий писатель приехал к нам, потому что только здесь он может свободно высказаться и потому что у нас, в стране народной демократии, его требования, не совместимые с капитализмом, уже воплощены в жизнь… А вот тем, кто живет к западу от железного занавеса, слушать такие заявления неприятно.

Однако еще неприятнее конфликт, который писатель (невольно, а может и нет) спровоцировал своим решением, что национальный эпос «Будденброки» может быть экранизирован только путем совместного немецко-немецкого производства — чтобы получившийся в итоге фильм воплотил дух традиционного единства Германии. Социалистические власти (свободной киноиндустрии по ту сторону Эльбы не существует) на удивление легко согласились с этим пожеланием-требованием автора. Те же, кто призван заботиться о благополучии Западной Германии, напротив, усмотрели в такой их готовности коварный план: желание похвастаться своими кинематографистами на Западе, внедрить туда шпионов (в качестве подсобных рабочих) и добиться того, чтобы эмблема бабельсбергской киностудии^{96} впредь неизменно мерцала на западногерманских экранах… Как бы то ни было, федеральный канцлер не пожелал поприветствовать своенравного писателя, да и в однопартийном восточно-немецком государстве руководство столкнулось с трудностями при попытке представить владельца виллы на Цюрихском озере в качестве естественного союзника рабоче-крестьянской власти. История Будденброков, конечно, свидетельствует об упадке прежнего бюргерства… однако костюмы, речь и обычаи, характерные для этого утомленного жизнью социального слоя, были настолько изысканными, что кинозрители вряд ли удержатся от печального вздоха, думая о его исчезновении. Независимо от того, живут ли эти зрители в Биттерфельде или в Вуппертале^{97}… Как бы то ни было, от проекта, связанного с экранизацией «Будденброков», пока что не отказались^{98}. Иллюстрированные еженедельники печатают всё новые имена предполагаемых актеров и режиссеров, которые должны будут сотворить волшебство всегерманского единения…