Вскоре пришлось работать с еще большей осторожностью, потому что обнаружилось, что на некоторой высоте барьеры покрыты мраморной облицовкой.

Василий Лаврентьевич ни на минуту не отрывал глаз от раскопа. В дневнике его, лежащем на камне, появилась запись:

С людей струился пот, открывались все новые и новые ступени, на барьерах лежали мраморные доски с какими-то знаками, пока еще никому непонятными. Изредка попадались черепки странных крупных чаш. Прорубленная в толще скалистого холма траншея волновала воображение, приковывала к себе, не давала отойти.

К полудню откопали семь ступеней и две мраморных плиты. На обеих плитах имелись кружки, в которых виднелись арабские буквы. Специалист по всякого рода надписям Абу-Саид Магзум высказал предположение, что это — обозначение градусов какой-то дуги: оба фрагмента мраморной облицовки имели вогнутую поверхность. Солнце порядочно припекало, и люди ушли в тень, чтобы поесть, отдохнуть, а когда спадет жара, опять взяться за работу.

Сегодня на раскопках работали проштрафившиеся солдаты пятого стрелкового батальона, которые выбросили из коляски начальство, забрали лошадей и увезли на них по грязи пушку. Они находились под следствием, и инженер Кастальский забрал их на ремонт моста под свою ответственность.

Пообедав, солдаты растянулись на кошме в тени палатки. Под говор воды началась неторопкая беседа.

— Вот ведь что настоящая еда с человеком сделать может, — заговорил пожилой солдат, — сколько земли переворотили, а поели — пища обратно работать гонит.

— Я думаю, Петрович, дело не в том, вкусен обед или нет. Дело в том, что работа эта — для науки, понимаете, а наука, как и политика, именно то занятие, которое достойно высокого звания человека, — отозвался рыжеволосый солдатик, только что разжалованный из студентов Московского университета. — Нельзя только кровь проливать! Ни ради науки, ни ради политики.

— Так-то оно так. Да кабы без царя — тогда и крови никакой, а то…

— А то! — отозвался коренастый смуглый здоровяк. — Лейтенант Шмидт тоже все убеждал: «бескровно» да «бескровно», пока его не повесили… действительно, бескровно.

— Да что за примерами далеко ходить? — отозвался бывший студент. — Возьмем самаркандскую женскую гимназию. Закрытые воротнички, даже летом — перчатки, строгие шляпы с твердыми полями, белые пелеринки, учитель танцев, французский язык, милый, свой, старенький доктор… идиллия и невинность! И вот, среди этого незабудочного мира, учитель биологии, доктор Евгений Витольдович Корчиц, бунтарь, убедил девочек гимназисток упросить священника гимназической церкви отслужить в годовщину расстрела 9 января панихиду по невинно убиенным.

— И отслужили?

— И отслужили. Но доктора Корчица… ему предложили уйти из гимназии.

— Вот и «бескровно». Мне, ребята, сдается, что… Вяткин — не из социалистов ли он?

— Нет. Сказывают, брат его — тот был из наших.

— Ничего, справедливый человек!

— Настоящий. И наука у него настоящая.

Спала жара, опять пошли копать. Сняли землю еще с двух ступенек, достали еще две пластинки мрамора. На них — в таких же кружках, арабские цифры. Видимо, все-таки градусы! Но почему на лестнице или на ее перилах?..

В конце дня Вяткин призвал всех, кто работал, и со всеми расплатился.

— Если кто завтра не сможет или не захочет прийти, — сказал он, — пусть я не буду им должен.

— Это вы, ваше благородие, правильно решили! Ведь сегодня мы здесь, а завтра, может быть, в Сибирь нам шагать или еще куда.

Прибыл конвой, и солдат увели в город.

Дома Вяткин тотчас сел за свои записные книжки. Что за лестница? Единственное, что могло что-то подсказать, это мраморные доски, на которых, в одинаковой величины кружках, имелись буквы. Василий Лаврентьевич вынул зарисованные буквы и попробовал прочесть слова. Ничего не получалось. Подумал. Появилась идея — подставить под буквы их числовые значения. В каждом кружке было по две или три буквы. Сами по себе цифры не имели смысла. В сумме в первом кружке они давали 58. Во втором кружке — 59, в третьем — 60. Шестьдесят — чего? Обмеры досок дали не одинаковые размеры мраморных кусков: одна доска длиннее, другая короче. Но все они были не плоские, а вогнутые, словно покрывали собою какую-то большую сферу. Что это такое?

Следующий день был еще труднее. Землю приходилось поднимать наверх ведрами, а копать ее, обнажая ступени, ножами. Дело подвигалось крайне медленно. Кирпич ступеней был мокрым, и извлеченные на воздух экземпляры крошились. Ходить по лестнице этой нельзя, ее могли испортить. Он напрягал все усилия ума, чтобы решить, чем можно закрепить раскопанные ступени. Опыта такого рода работ у него не было.

— Осторожно, не наступи на кирпич! — предостерегали друг друга рабочие.

— Ты куда в своих сапогах прешься? Ступай сними? Раздавишь все.

Траншея углублялась. В ней становилось все темнее, она ползла и ползла к югу холма. Со стены уже снимали плывущую струйками мокрую землю, смешанную с золой и битым в крошку кирпичом. Работать приходилось в сырости.

Разумеется, Василий Лаврентьевич радовался открытию. Но тревога неизмеримо превосходила радость. Он вполне оценивал масштабы открытого, но именно по этой причине и тревожился за его судьбу:

— Откопаем здание, а оно все окажется гнилым и расползется. Что тогда?

Намаявшись за день на раскопках, Вяткин и дома брался за справочники и энциклопедии. Лихорадочно рылся в книгах, — обращаться к живым людям было пока рискованно. Ведь он раскапывал обсерваторию, не имея разрешения Императорской археологической комиссии. Даже не проконсультировавшись как следует ни с кем, не составив предварительного плана раскопок и не обсудив его ни с Бартольдом, ни с кем другим. Стало быть и разглашать ход работы — преждевременно.

Прошло несколько дней. Солдаты регулярно каждое утро являлись на работу, работали хорошо, Вяткин расплачивался с ними, всякий раз в душе прощаясь. Но дело подвигалось, состав команды арестантов не менялся. Их тоже, как и Рустамкула Тегермонташа и его отца, Зор-Мухаммеда, Эгама-ходжу с братом и Абу-Саида с братом, заразил интерес к памятнику. Если в первый день раскопок они лежали после сытного обеда в тени и отдыхали, пережидая жару, то теперь их невозможно было оторвать от работы и вывести из траншеи.

— Да тут куда прохладнее, чем вверху, — говорили они и продолжали очищать ступеньку за ступенькой.

В конце недели, к вечеру, приехали Петровский и Кастальский. Когда коляска остановилась возле холма Тали-Расад, Вяткин не сразу узнал своих друзей. Они вышли в пестрых бухарских халатах, надетых вместо пыльников, в белых войлочных шапках, отороченных черным бархатом и надетых по-киргизски.

Василий Лаврентьевич встретил их в совсем неприличном виде: босой, штаны порваны, на голое тело надета знаменитая меховушка.

Гости обняли Вяткина, он обрадовался их приезду от всей души, и только тут заметил, что вместе с ними приехала женщина. Миловидная молодая дама в легкой белой шляпе, с белым кружевным зонтиком до этой поры Вяткину не встречалась.

— Екатерина Николаевна, позвольте вам представить Василия Лаврентьевича Вяткина. Доктор Штейн, — дама протянула удивительно узкую руку в белоснежной высокой перчатке.

— Извините. — Василий Лаврентьевич указал на свои заскорузлые, перепачканные в глине ладони. Все засмеялись, а Вяткин, забыв о своих рваных штанах, повернулся к обществу и широким жестом пригласил: — Прошу!

Инженер Петровский схватил свой бухарский халат и быстро набросил на Василия Лаврентьевича. Кастальский говорил:

— Если бы тут был родник, просочившийся из траншеи, он бы давно проступил на стене или полу, дал бы о себе знать. Мы бы его отвели в сторону, и все дело. Но родника нет. Стало быть, это — просто грунтовые воды или сырость, проникшая сверху. Видите, даже и на вашем рисунке в этом месте холма имеется впадина. Верхние ярусы земли просыхали, а в глубине оставалась влага. Что же касается кирпича, то, — позвольте, — а, цемент, известь… так… Сушить!. Просохнет — никакими молотками вы этот кирпич не разобьете. Сушить! Сушить!