— Я вам верю, — ответил Абу-Саид Магзум и отвернулся, из глаз его текли слезы. Он все еще любил свою алайскую фиалку. Но и другом он дорожил. С тех пор доктора Таджиддина-хакима и Абу-Саида Магзума опять стали часто видеть вместе…
На холм приехали все в рабочих костюмах. Особенно обращал на себя внимание эксцентричный наряд Вяткина. И вообще-то не отличавшийся щегольством, сюда он явился и вовсе в фантастическом виде, пригодном разве только для маскарада. Латаные-перелатанные брюки, в которых он навозил сад и теплицы, такая же латаная из «чертовой кожи» рубаха, поверх которой красовалась овчинная, мехом внутрь, безрукавка. На ногах — четырехлетней давности, ношенные нещадно в грязь, самодельные сапоги какой-то феноменальной прочности.
Друзья быстро разобрали лопаты и кетмени, Василий Лаврентьевич со своей кайлушкой двинулся вперед. Абу-Саид Магзум тоже было взялся за кетмень, но его окликнул бдительный Таджиддин-хаким.
— Саидджан! — крикнул он властно. — Если вы думаете, что художнику-каллиграфу ваши друзья позволят копать землю, то вы очень ошибаетесь. Мы бережем ваши руки. Да и здоровье ваше совсем не такое, чтобы… и вообще, во всем слушайтесь сегодня нашего начальника — Василя-ака.
— На мой взгляд, уважаемый Абу-Саид, Таджиддин-ака прав, — сказал Вяткин, — а потому, я прошу вас, возьмите рулетку и обмеряйте холм так, как я вам сейчас покажу.
Абу-Саид Магзум, очень довольный таким вниманием, подобрал полы халата за пояс, поправил на голове кошомную шапку и принялся за дело.
— Сколько? — кричал Вяткин, забывая, что его образованнейший друг, выдающийся востоковед, неграмотен по-русски.
— Тирисить, — отвечал Абу-Саид.
Они перешли на новое место, и опять Вяткин спрашивал:
— Сколько?
— Сойрок дува.
— Сколько?
— Пийдисат чейтыры аршин.
— Послушайте, — опомнился, наконец, Вяткин, — откуда вы знаете русский счет?
— А я разве не говорил вам, нас брат ваш, Гриша-ака, всех учил, всем русскую грамоту дал. Даже моя свекровь от первой жены и моя дочь, а также жена и дочь Эгама-ходжи — все научились и читать и писать по-русски. Говорить — нет, еще не научились, а грамоту все знают.
Таджиддин-хаким — этот выдающийся врач, а сейчас повар, хлопнул себя по коленям:
— Товба! Выходит я самый среди вас неграмотный?
Все рассмеялись. А Василий Лаврентьевич покачал головою: его друзья научились русской грамоте не у него, близкого им человека, а у его заезжего брата. И когда тот успел? Он же, друг этих людей, не нашел времени, чтобы сделать полезное для них дело. Так с чьей же стороны идет это «делание добра»? Где же они у него, Вяткина, благородные движения души? «Обюрократился совсем, — думал он с горечью, — человеком быть перестал!»
Зиму Василий Лаврентьевич прилежно работал в музее. Реставрационная работа всегда нравилась Вяткину. Именно ее-то он и считал в музее самой главной и самой нужной. Процесс воссоздания исторического экспоната в его первозданном виде увлекателен, что и говорить, — но для Вяткина он был тем более любезен, что все эти разбитые чашки, сломанные металлические предметы, стеклянные осколки, глиняные статуэтки он находил сам. Работа успокаивала мысли и делала призрачными все неприятности на свете. В самом деле, чего стоят все наши треволнения, если разбитая амфора, ожившая в твоих руках, тысячу лет тому назад видела солнце, слышала пение соловья, ощущала аромат розы, — все призрачно, все преходяще! Стоит ли переживать и печалиться по пустякам? Люди еще более хрупки, чем эта керамическая прелесть?
В то хмурое утро Василий Лаврентьевич тоже сидел и склеивал черепки чаши, найденной им когда-то на Афрасиабе.
Клей он придумал сам. Склеит два черепочка и свяжет веревочкой, чтобы высохли. Потом еще два. И так всю чашку склеит и высушит. Нервы успокаиваются. А вот сосед — Сергей Христофорович Файнер, врач, приглашает на охоту. И хоть на выездах с ними вечно что-нибудь случается, опять позвал Вяткина в горы.
— Кстати, мне губернатор предложил купить в Агалыке, — рассказывал доктор, набивая патроны, — несколько участков. Дачу.
— Кто же станет жить на этой даче? Ведь она на безлесных горах.
— Сделаю горно-туберкулезный санаторий. Бальнеологический курорт.
Деревья стояли в розовой изморози. Пели кишлачные петухи, летели на кормежку голуби. Женщины шли за водою к родниковому арыку.
Дорога к Даргому, припорошенная снежком, уводила далеко в степь за мостом, к самым горам — голубым и розовым от утреннего солнца.
— Эко снежище! — похвалил Василий Лаврентьевич горы. — Видно, быть урожаю.
— Надеюсь. Если сейчас купить землю, что выгодно посеять?
— В зависимости от того, что за земля, как орошается, сколько солнца.
— Смотрите-ка, всадник! — указал Сергей Христофорович куда-то влево и перекинул из-за спины ружье.
— Джигит какой-нибудь нарочный, — спокойно ответил Вяткин, — или, может быть, тоже охотник?
Всадник тем временем приближался, и вскоре дальнозоркий Вяткин смог разглядеть карего коня и сидящего на нем человека, одетого в рыжий суконный чапан и лисью шапку, за плечами всадника болталась охотничья двустволка, а к седлу была приторочена дикая горная коза.
— Да это же Эсам-ходжа! — воскликнул Василий Лаврентьевич.
— И верно. Теперь и я узнал, — обрадовался Файнер. — Эй, Эсам-ака! — крикнул он и озорно поскакал ему навстречу. Вяткин тоже повернул коня.
Во всей позе Эсама-ходжи, в том, как он погонял коня, как торопил его и пригнулся к седлу, словно хотел раньше его долететь, — чувствовалась тревога. Вяткин пришпорил своего гнедого, вынесся вслед за Файнером, на едва приметную, видимо, пастушью тропу.
— Я нашел Буйджан! — выдохнул Эсам-ходжа, вытирая с лица пот.
— Кого? — не сразу понял Василий Лаврентьевич.
— Жену Абу-Саида Магзума, внучку Курбанджан Датхо, едемте!
— Куда же можно ехать на таком усталом коне, — указал Вяткин на взмыленного коня Эсама-ходжи, — и почему так спешно?
— Там. В горах. Вы сами увидите. И доктор пусть обязательно едет. Хорошо?
— Объясните, куда ехать, и мы поедем. А сами отправляйтесь домой, иначе загубите лошадь.
— Э! Что лошадь! Человека бы не потерять! Без меня вы ничего не найдете.
— Тогда садитесь позади моего седла, а коня привяжите к седлу доктора.
Они двинулись по пастушьей тропе, звенели подковы лошадей, да позади себя слышал Вяткин гулкое дыхание друга. Рассказывать Эсам не мог. Только объяснил, что надо ехать в кишлак Тали-Нур, вон к той лощине. Там он арбу оставил в чайхане у тополя. Ночь не спал, а чуть свет поскакал за помощью. Буйджан плохо. Умрет, наверное…
— Сергей Христофорович, вы, надеюсь, захватили свой чемоданчик?
— Разумеется. А что, срочное что-нибудь?
— Да не знаю еще. Но, кажется, наша охота опять сорвалась.
Всадники спешились у невысокого айвана. Чайхана была полна народа. Чайханщик, увидав русских, заспешил навстречу наибам[8].
— Что здесь происходит? Что за сходка? — спросил Вяткин.
— Мы выбираем себе аксакала, тюраджан, — подобострастно сложив руки на животе, ответил чайханщик. — Три раза выбираем, но мнения не сходятся. Мы хотели бы выбрать Ташкула, сына Омана, человека справедливого, но бедноватого. А нам навязывают богача Каллябая. Вот уже три дня выбираем, выбрать не можем, а мне, поверите ли, тюраджан, чистое разорение от этого. Чай никто не спрашивает, только помещение занимают, да сандал топят, да керосин жгут. Чем все кончится — не приведи бог, не знаю! Уже и стражники приезжали. Никого не выпускают, пока за Каллябая не проголосуем.
— А почему Каллябая не хотите?
— Он вместе с волостным грабит народ, и уёму на него нет. Делает, что захочет. Пятидесятников подкупил, которые за него голосовать должны. Ну, а мы этих пятидесятников признать не согласны. Вот и вышел тупалан[9]. Стражники грозятся: «Стрелять будем». А Джан-палван открыл грудь, кричит: «Лучше сразу умру!» Стражник кричит: «Вы арестованы», а Джан-палван взял Каллябая за руку и кричит: «Руки вырву!» Так и спорят. Пришел старик Файзи-шайтан, он брат одного стражника, которого убили несколько лет тому назад где-то возле Оша. Они вместе с Каллябаем выкрали дочь того, кто убил, и держат ее в горах, в пещере. Недавно она ребенка родила, и ребенка у нее на глазах собираются задушить.
