Все отлично описано, кроме того, что требовалось Василию Лаврентьевичу, чтобы ясно себе представить: что от обсерватории с ее мухарнасами и семью сводами небес могло остаться неразрушенным и продержаться в земле до сегодняшнего дня. Он раскрыл сочинение другого автора, такого же любителя цветистых подробностей, Мирхонда.
В книге «Сад чистоты, о жизни пророков, царей и халифов» Мирхонд говорит:
«А также был издан великий приказ, чтобы искусные мастера приступили к постройке обсерватории…
В короткое время это здание было закончено благодаря стараниям, тщательности и настойчивости, и результатом деятельности обсерватории явилось урегулирование астрономических таблиц. Исправленные таблицы называют «Новыми гураганскими таблицами», в настоящее время большинство мунаджимов делают ссылки на извлечение из этих таблиц».
Ничем не помог и Мирхонд!
Отец Абу-Саида Магзума Абу-Каюм Магзум посоветовал обратиться к автору XII века, которым широко пользовался его дед, историк Абу-Тахир Ходжа, когда создавал свою «Самарию», — Саиду Ракиму. У Василия Лаврентьевича нашлась какая-то его рукопись без первых страниц и неважной сохранности, но, перелистав ее, он нашел нужное место.
Саид Раким был краток:
«В таком-то году в Самарканде была заложена обсерватория. Говорят, что первый, кто приступил к ее сооружению, был предрассветный ветер учености, покойный Казы-Заде Руми… Это последняя обсерватория. Говорят, что никто после этого не будет покровительствовать астрономическим наблюдениям. В таком-то году были окончены астрономические таблицы. Но в это время дневник его, Улугбека, жизни подошел к концу; созвездие его судьбы с зенита постоянства направилось к закату».
И этот не лучше! Вот и полагайся на «свидетельства» подобных горе-историков. «Возвышенное здание, высоко воздвигнутое»… Тьфу! Сколько же ему еще предстоит работать для того, чтобы выяснить до раскопок, где, что и как нужно копать?
И все-таки он продолжал корпеть над подготовкой к раскопкам. Если бы его спросили, что подвигает его на этот научный подвиг, что приковывает к исследованиям, ради которых он поступается и средствами, и временем, и энергией души, он бы ответил не сразу: у Вяткина нет привычки анализировать причины своих поступков, копаться в мотивах своего поведения. Время научного поиска заложено в его существе, иначе он жить не может. В науке его гордость и его мука, его счастье и его страдание, он весь выражается в своих делах.
Временами приходилось очень трудно. Если четырехклассная учительская семинария в какой-то мере давала представление о восточных языках, — хотя и они преподавались утилитарно, а не филологически, — то ни в области истории астрономии, ни в области истории естествознания, ни в технике, ни даже просто в математике выпускники Туркестанской учительской семинарии никаких знаний не получали. Их готовили для преподавания в начальных классах элементарной грамоты. Один бог ведает, как Вяткин ухитрялся читать математические работы астрономов Улугбековской школы. Это требовало не только упорного труда, не только терпения, но и колоссальной любви к предмету и гордости своим делом. Гордость двигала Василием Лаврентьевичем.
Видя его затруднения, друзья охотно помогали ему чем только могли. Работая над трактатом об астрономических инструментах, он не раз обращался к Кастальскому.
— Трудно вам, Василий Лаврентьевич? — бывало, спрашивал он Вяткина.
— Что же, что трудно, — отвечал тот, — хоть и трудно, а надо. Я непременно должен знать точно: чем занимались, какие работы вели в обсерватории Улугбека. Я убеждаюсь все больше и больше, что «Зидж» было не единственным направлением в их исследованиях.
— Что же вас убеждает в этом?
— А вот прочел джемшидовские описания инструментов и понял. Во введении к «Зидж» Мирза Улугбек пишет, что «Гураганские таблицы» содержат четыре раздела: календари, принятые у разных народов, и их описание, наблюдательные работы астрономов, теории планет и, наконец, астрология — составление гороскопов и ауспиций. Но, если внимательно вглядеться, то станет ясно, что «Гураганские таблицы» далеко не все, что ими сделано. Было и еще что-то значительное — уточнение постоянных величин, основных в астрономии: наклонения экватора к эклиптике, годовой прецессии, продолжительности астрономического года, словом всего, что выводится из наблюдений за Солнцем.
— Пожалуй, верно, — улыбнулся Кастальский и подумал, что этому взрослому ребенку пришлось самостоятельно одолевать астрономическую премудрость, чтобы постичь то, что дается без труда любому мальчишке в четвертом классе гимназии.
— Сюда я прибавил бы, — заметил он, — наблюдения за Луной и планетами.
— Вот то-то и оно! Принимаясь за вскрытие обсерватории, мне надо точно знать, что мы можем найти. То есть иметь «Ключ к приборам в искусстве составления Зидж».
— Любопытно, чем пользовались восточные астрономы?
— Ну-те-с, вот, например, простая армиллярная сфера из двух колец — «халкатан». Из четырех колец — «зат-ас-халк ас-сагир». И самая сложная, из семи колец — «зат-ал-халк». Описывается здесь же инструмент из двух градуированных, скрепленных между собою линеек, которым пользовались еще Гиппарх и Птолемей.
— Триквер, — перевел Кастальский.
— Вот прибор для наблюдений за прохождением солнца через точки равноденствия.
— Как называется?
— «Халк-и-тидал».
— А не было ли у них, как у китайских астрономов, горизонтального круга?
— Вот именно! — воскликнул Вяткин. — Как же это я сразу не мог перевести! Здесь два универсальных инструмента — «зат ас-самт ва литифа» и «зат ал-джиб ва с-сахм», каждый из них состоял из горизонтального круга не меньше пяти гязов диаметром, и с ним соединялся поворачивавшийся вокруг вертикальной оси в центре круга в одном случае двойной квадрант, в другом случае…
— Триквер, — подсказал Кастальский, — это занятно! А как с часами? Были у них часы?
— Я об этом тоже думал, — ответил Василий Лаврентьевич, — солнечные часы были. Я в нескольких местах сам читал: «тень от гномона».
— Интересно было бы найти сведения об астролябии, — подсказывал Кастальский.
…Эти встречи приносили радость. Идеи Василия Лаврентьевича всегда находили у Кастальского понимание. Записные книжки и тетради Василия Лаврентьевича покрылись сотнями набросков и рисунков обсерватории, инструментов. В сухие погожие дни он частенько прохаживался возле холма, слушал, как гудит земля под ногами, словно жаждет рассказать людям о тайнах, что столетиями хранит в своей глубине.
Весна выдалась поздняя; в феврале-марте, когда зацвели крокусы и гусиный лук, возле холма Тали-Расад появились первые люди. Это была разведка действием: люди шли с лопатами.
Приехали все друзья Вяткина: Абу-Саид Магзум, Эгам-ходжа и его брат Эсам-ходжа, доктор Таджиддин-хаким. Доктор копать, конечно, не станет, врач обязан беречь руки, он будет варить суп и чай.
Из-за горы Чупан-ата всходило солнце, весеннее и уже настойчивое. В пустых пока ветвях деревьев пели птицы, в прозрачной, как радость, воде Оби-Рахмат поверили в весну и резвились на солнце мелкие рыбешки. Ящерицы пили росу и нежились на еще не вполне прогретых камнях, в низинке лежали прелые листья, и через них пробивались первые фиалки…
Еще несколько недель тому назад, перед Наврузом, возле лавки Абу-Саида Магзума остановился вороной жеребец под золотошвейным чепраком. В нарядном и красивом всаднике каллиграф узнал своего соперника доктора Таджиддина-хакима. Тот спешился и вошел в лавку.
Напряженный, как струна, с дергающимися углами рта, ему навстречу шагнул Абу-Саид Магзум, поставил кальян, вытер шелковым платком руки. Так некоторое время они стояли и молчали.
— Говорят, я причинил вам большое горе. Я пришел, чтобы рассеять это заблуждение. Я ни в чем перед вами не виноват, мне поверьте.
Он посмотрел в глаза Абу-Саида Магзума и положил к его ногам написанный киноварью на золоченой бумаге томик стихов «Клятвы верности», в списке XVI века, выполненный одним из известнейших каллиграфов Бухары, лепешку и кольцо с рубином. Все, что символизирует верность.
