— Это почему же? Ты забываешь, что не повсюду в Неру идут дожди. Это только здесь, в Ла-Монтанье! Ты же был в Уануко и своими глазами видел — там весна… Там, сеньор, вечная весна!

— Ты прав.

— Понятно! Тучи не могут перевалить через восточные Анды, где ветры, дующие с востока, задерживаются и охлаждаются. Поэтому-то здесь и идут дожди: да ты это знаешь не хуже меня.

После этого разговора у Мюллера созрело новое решение. Стоило ли еще дожидаться вестей от Вебера и томиться в неизвестности? Нужно немедленно отправляться в Лиму и самому узнать, что случилось с Пепе.

Но каскарильерос исчезли. Кто знает, где они укрылись от дождей. Как раздобыть новые семена и побеги? Конечно, семян во время дождей не добудешь, но хотя бы получить побеги. Один он ничего сделать не сможет. Он незнаком с местностью и плохо ориентируется в Ла-Монтанье. А Ла-Монтанья сейчас далеко не гостеприимна — она вся потонула в воде и тине. Что же делать?

Оставаться на том же месте ему казалось бесполезным. Довериться Гансену и открыть ему свою тайну… было рискованно…

Мюллер решил вернуться в Лиму. Если будет необходимо, он еще раз приедет в Анды за новой партией семян и деревьев.

— Через несколько дней я еду в Уануко. Я здесь больше оставаться не могу. Едем вместе. Вернемся в цивилизованный мир, сеньор Гансен, а если захотите, могу вас отвезти в Европу, на вашу родину!

— Благодарю вас, герр Мюллер, — ответил швед, — мне уже поздно возвращаться к культурной жизни европейца. „Белый кокеро“ целиком принадлежит Ла-Монтанье. В Европе обо мне уже забыли. Никто не знает, что я еще жив. Зачем бередить старые раны? — Олаф Гансен, видимо, растроганный, взглянул на своего собеседника и с ожесточением стал тереть масляной тряпкой ствол своего ружья, которое, и без того уже было начищено до блеска…

Мюллер понял, что какая-то большая драма привела этого культурного человека к дикой жизни в Ла-Монтанье. Его переживания были настолько тяжелы, что он ни с кем не хотел ими делиться.

— Могли бы вы, сеньор Гансен, мне помочь найти какого-нибудь кокеро, который провел бы меня в Уануко или в какой-нибудь соседний поселок?

— Конечно. Я пойду с вами до первой индейской деревни, а дальше вас поведет кокеро. Когда думаете трогаться? — Олаф Гансен впервые обратился к Мюллеру на вы. В этот момент он забыл о своей привычке обращаться ко всем в Ла-Монтанье на ты.

— Через несколько дней. Как только соберу свой багаж.

Обратное путешествие через горы было ужасным. Путь сюда был опасен и труден, но сейчас, в период дождей, он стал вдвое труднее и опаснее. Небольшой караван из трех мулов, оставшихся после отъезда Пепе, вел Гансен. За караваном шел Мюллер. Ему приходилось беспрестанно подгонять уставших и исхудавших животных.

Часть своих вещей Мюллер оставил в хижине, в подарок Гансену. Он оставил ему и весь излишек пороха, в котором Гансен больше всего нуждался. С собою Мюллер захватил все научные материалы, записки и коллекции растений. Все это было им собрано в Ла-Монтанье и заботливо сохранялось в специальных обитых жестью ящиках.

У шведа не было почти никакого личного багажа, кроме ружья, большого ножа и тяжелого непромокаемого плаща из шерсти ламы, который служил ему подстилкой и одеялом. Он нес на плече одну только сумку, которую бережно хранил, но никогда не открывал. Мюллер несколько раз интересовался содержимым этой сумки, но ответа так и не получил.

Реки вышли из берегов и стали совсем непроходимыми. Там, где раньше пестрели красивые полянки, усеянные цветами, теперь были болота, кишащие змеями, ящерицами, лягушками. Путники и мулы шли по колено в воде и грязи. Особенно тяжело им приходилось вечерами. Трудно было найти место для ночлега, где можно было бы отдохнуть и развести костер.

Только благодаря большой опытности шведа им удавалось справляться со всеми трудностями. Гансен всегда находил или скалу, под которой можно было укрыться, или брошенную хижину каскарильерос, и тогда под мокрой провалившейся крышей разгорался их вечерний костер.

Особенно труден был переход через лиановый мост. От постоянных дождей поперечные ветви подгнили и были очень скользкими. Уставшие мулы упирались. Внизу, скрытая от глаз пеленою дождя, бурлила река. Из глубины доносился глухой шум, напоминающий далекие раскаты грома.

Но и здесь Гансен вышел из положения. По его совету копыта мулов обмотали тряпками. Он нарубил веток и старательно заделал поврежденные и сомнительные места на висячем мосту. После этого он привязал двух мулов у моста, а третьего, встав с двух его сторон, они с Мюллером повели через мост. Для верности мулу завязали глаза. Так, шаг за шагом, выбирая более надежные места, они перевели мула по скользкому и опасному пути. Таким же образом перевели и остальных двух животных. Оба с облегчением вздохнули, когда закончился этот мучительный переход на противоположную сторону.

После моста дорога пошла в гору и стала несколько легче.

Когда они добрались до деревни Акомайо, погода начала проясняться. Здесь Гансен намеревался расстаться с Мюллером и вернуться обратно в Ла-Монтанью.

Он сразу же нашел двух опытных индейцев-кокеро, которым подробно объяснил, как идти дальше.

Вечером Мюллер и швед в последний раз сидели у костра. Мюллер понимал, что говорить излишне, что слова бессильны выразить его огромную признательность этому одинокому человеку, решившему провести свою жизнь в дикой Ла-Монтанье.

Наконец швед встал, снял со стены сумку, которую так берег во время пути, и еле слышно промолвил:

— Вот я принес тебе то, что ты забыл в Ла-Монтанье. Хорошо, что я это подобрал и сохранил.

Мюллер с удивлением поднял голову. Медленным движением швед раскрыл сумку и выложил ее содержимое к ногам немца.

Это была отлично высушенная и хорошо сохранившаяся шкура онца.

— Как, тот самый ягуар? — спросил удивленный Мюллер.

— Это трофей, который в лесу не бросают, — ответил Гансен.

— Но почему вы не оставите эту шкуру себе, сеньор Гансен?

— А на что она мне? Шкура принадлежит тому, кто убил зверя. Мне кажется, не я его убил двойным выстрелом, не так ли, герр Мюллер? Я только содрал с онца шкуру на другой день после нашей первой встречи и сохранил ее. Возьми ее с собою на память о Ла-Монтанье и о… „белом кокеро“.

— Кто там? — В маленьком оконце в высокой стене, ограждавшей дом, показалась седая растрепанная женская голова.

— Сеньор Вебер дома? Я ему привез белые цветы из Анд.

Усталый, покрытый пылью путник в изорванной одежде еле держался на ногах от слабости и переутомления. Он был давно не брит. Из-под памятной войлочной шляпы торчали растрепанные седеющие волосы.

Не узнав его, женщина недоверчиво на него посмотрела. Голова исчезла, и оконце захлопнулось.

Путник присел на камень. У него подкашивались ноги. Около него стояла отощавшая серая собака. На ней можно было пересчитать все ребра. Собака подошла к своему хозяину, посмотрела на него умными глазами и, точно желая ободрить его, лизнула ему руку.

Последним усилием воли путник нежно погладил собаку по голове и вдруг, потеряв сознание, повалился на землю.

Он пришел в себя лежа в кровати в маленькой полутемной комнатке. Над ним склонившись стоял Вебер и к его горящей в лихорадке голове прикладывал холодный компресс. Положив голову на передние лапы, у кровати лежала собака. Она следила за всем, что происходило в комнате.

— Вы проснулись, герр Мюллер? — услышал он немецкую речь. — Вы спите уже целые сутки. Надеюсь, что все пройдет благополучно.

— Где Пепе? Что стало с цинхонами? — слабым голосом спросил больной и попробовал приподняться на кровати. Его глаза возбужденно блестели. Обессилев, он снова опустился на подушку.

— Успокойтесь, герр Мюллер. Все отправлено по назначению. Вот и Пепе! Он тоже здесь! — сказал Вебер, поправляя съехавшее одеяло.

Дверь приоткрылась, и показалась голова Пепе. Он сначала посмотрел на Вебера, потом перевел свой взгляд на больного… и снова с немым вопросом уставился на Вебера. Тот сделал ему знак глазами, что можно войти. Бесшумными шагами Пепе приблизился к кровати своего господина. Казус начал радостно повизгивать и бить хвостом по полу.