Сьерра, Сеха и Ла-Монтанья образуют три отдельные растительные области, но переход одной из них к другой различить почти невозможно — все они сливаются в один нескончаемый лес. Границы между этими природными зонами можно установить лишь приближенно, по высоте их местонахождения, с помощью барометра.

Только опытный глаз в состоянии обнаружить разницу в характере тропического леса этих трех зон. В находящейся на значительной высоте Сехе питающий слой почвы неглубок. Поэтому тропический лес невысок и вся растительность развивается вширь. В Ла-Монганье, на более плодородной почве и при большом количестве влаги, все буйно тянется вверх, неудержимо стремясь к животворной силе солнечных лучей. Корни растений проникают глубоко в землю.

„Вперед, к конечной цели! Остановки быть не может…“

Эти мысли волновали Мюллера, когда небольшой отряд, медленно продвигаясь по сохранившемуся еще с прошлых столетий древнему индейскому пути, очутился в лесах Ла-Монтаньи.

Деревья сплели над их головой свои кроны. Отклониться в сторону от тропы не было никакой возможности. Стволы вековых деревьев до самого верха были увиты лианами и другими вьющимися растениями. Густые заросли папоротников и травы доходили путешественникам почти до плеч.

Когда они углубились в Ла-Монтанью, Мюллер с тревогой спросил:

— Пепе, что это за таинственные человеческие голоса в чаще леса?

— Пепе засмеялся:

— Это же тукан, сеньор! Пойдите сюда!

По еле заметной тропинке Пепе отвел его в сторону.

— Смотрите, сеньор!

На высоком, сплошь увитом лианами дереве скакала какая-то птица, величиной с курицу, с ярко-красным оперением и черными опущенными крыльями.

— Видите, это тукан, сеньор!

Красивая птица издавала звуки, напоминавшие человеческий голос. У индейцев существует много связанных с этой птицей поверий.

— А вот и торописо, сеньор! — указал Пепе на другую сидевшую неподалеку от тукана птицу. У нее была маленькая черная головка, блестящие злобные глазки и красный клюв, из которого вылетал тихий свист, напоминавший шипение змеи.

Лес становился все выше и гуще. Множество птиц перелетало с дерева на дерево, оглашая окрестность громким щебетаньем.

Тут же миниатюрный колибри-трохилус, размером не крупнее шмеля, своим длинным клювом, как пчела, собирал цветочный нектар. Его яркое оперение отливало всеми цветами радуги. Белоснежные попугаи ара целыми стаями перелетали с ветки на ветку и перекликались пронзительными голосами.

Путники все дальше углублялись в Ла-Монтанью. Темные ущелья, промытые невидимыми потоками, преграждали им путь. Местами дорога становилась настолько тесной, что мулы с трудом пробирались между деревьями и скалами.

Так они дошли до прорытой водой глубокой расселины. Индейцы называли ее „Понго“. Откуда-то из глубины доносился глухой шум воды. Скалы круто спускались в темную бездну.

Над пропастью был переброшен висячий мост из лиан, сплетенный искусными руками индейцев. Он связывал обе стороны Понго. Лианы были соединены плетнем из ветвей, по которому и должны были пройти навьюченные мулы. Местами ветки выпали или прогнили от дождей.

Мулов повели оба кокеро. Умные животные, чуя угрожавшую им на этом необыкновенном мосту опасность, осторожно переступали ногами, инстинктивно находя надежное место.

Мюллер замер от страха.

— Не беспокойтесь, сеньор! Им и раньше приходилось переходить такие мосты. Перейдут и сейчас! — успокаивал его кокеро.

Только после того, как перевели последнего мула, Мюллер вздохнул с облегчением.

На полянке, расчищенной среди тропического леса, ярко пылал костер. В стороне стояло несколько индейских хижин. Путешественники расположились недалеко от них.

Жившие здесь индейцы занимались разведением коки. Вся площадь была старательно возделана. Кусты коки достигали высоты человеческого роста. Темно-оливковые, овальной формы листья, ожидая ферментации, сушились на солнце. После сушки их собирали, упаковывали в тюки и отправляли в гасиенду Кабальеро. Худые высокие индейцы принадлежали к племени кечуа. Из-за чрезмерного пристрастия к коке лица у них были желтыми и изможденными. Пища их состояла из кукурузы, бататов и мяса животных, главным образом, попугаев и обезьян.

На этой полянке Мюллер и решил оставаться до тех пор, пока не найдет более подходящего места для устройства постоянного лагеря.

Тучи комаров вились над головами людей. Дым костров временно их отгонял, но они снова упорно налетали. Из тропического леса доносились странные звуки. Они наполняли ночной мрак таинственностью и наводили жуть.

Вскоре утомленные путешественники устроились на ночлег в одной из хижин.

Пепе сразу же захрапел.

Но Мюллер не мог заснуть. С крыши, устланной пальмовыми листьями, доносились давно знакомые звуки — это гусеницы, как когда-то в Бейтензорге, грызли листья и шуршали ими. „Сколько времени прошло с тех пор, — вспоминал Мюллер, — тогда тоже гусеницы мешали мне спать. Но потом я к этому привык“. Постепенно мысли его перенеслись на далекую родину к близким его сердцу людям, которым он даже не имел права подать о себе весть. „Что они сейчас делают? Знают ли, что я еще жив, что постоянно думаю о них, что в своем одиночестве я все так же крепко связан с родиной и семьей.“ Им овладела тоска, но он вскоре забылся и незаметно уснул.

На другое утро все встали чуть свет. Мюллер взял двустволку и вместе с Казусом ушел на „разведку“ местности.

Он выбрал одну из тропинок, которую наметил еще накануне. Она круто подымалась по склону горы. Вначале все шло хорошо. Тропинка была ясно видна, но дальше она стала теряться и разветвляться в разные стороны. Мюллер понял, что заблудился. Чтобы ориентироваться, он полез на высокое дерево, пытаясь взобраться на самую его макушку. Казус, оставшись внизу, начал жалобно скулить.

К сожалению, Мюллеру не удалось добраться до самой вершины дерева. Ствол и ветви были так переплетены, что пролезть не было никакой возможности. Ободрав руки и порвав в нескольких местах одежду, Мюллер спустился на землю.

Положение осложнялось. Не имея другого выхода, он решил идти наугад, полагаясь только на инстинкт. Едва заметная тропа уходила все дальше в гущу леса. То вправо, то влево от нее отделялись новые тропинки и, расходясь в разные стороны, не давали возможности выйти на ту, по которой он пришел.

Солнце уже склонялось к западу, а Мюллер все еще блуждал в лесу. Наконец он вышел на небольшую лужайку и присел отдохнуть. Ему еще ни разу не встречалось заветное хинное дерево, хотя теперь он находился как раз в том районе, где цинхона росла и диком состоянии.

Мюллер расположился на поляне под большим развесистым деревом и вынул из кармана кусок жареного мяса. Несмотря на затруднительное положение, в котором он находился, после утомительного перехода обед показался ему особенно вкусным. Казус тоже получил свою порцию и остался доволен.

Вдруг собака насторожила уши. Быстро повернула голову, зарычала и с лаем бросилась в сторону леса. Какой-то неизвестный зверь, сделав огромный прыжок, вскочил на соседнее дерево. Мюллер быстро встал и побежал за лающим Казусом. На стволе дерева можно было различить какое-то большое пестрое пятно. Это был онц — жестокий ягуар, хищник американских тропиков, полновластный хозяин Ла-Монтаньи. Ягуар присел на задние лапы и каждую секунду был готов броситься на Казуса, который не переставал лаять и прыгать вокруг дерева. Если бы зверь сделал прыжок, собака погибла бы в одно мгновение. Ни храбрость, ни сила Казуса не помогли бы ему в борьбе с опасным противником.

Мюллер сразу же понял опасность, вскинул ружье и внимательно прицелился. Промах означал бы гибель для верной собаки. Как только мушка двустволки попала на грудь онца, Мюллер одновременно спустил оба курка. Двойной выстрел далеким эхом отозвался в лесу. Ягуар вздрогнул, сделал предсмертный прыжок и, сраженный, упал недалеко от Казуса. Собака с громким лаем бросилась на зверя и схватила его за горло. Но это было уже излишне. Выстрел поразил онца прямо в сердце. Еще несколько судорожных движений, и он застыл на месте.