Карл бывал и раньше здесь, и вид этих жилищ не производил на него особенного впечатления. Он не терял надежды, что ему когда-нибудь удастся испросить у голландских властей хотя бы небольшую сумму на улучшение жилищных условий рабочих. Однако до сих пор реализовать этот план ему, увы, не удавалось.

Девочка быстро вбежала по узкой деревянной лесенке, и Карл поднялся за ней. В хижине была одна-единственная комната. В ней ютились все члены семьи Каноминджао.

Войдя в хижину с яркого света, Карл сначала ничего не мог различить. Даже первые два-три шага он сделал наощупь. Квадратное отверстие в стене было слишком мало, чтобы пропускать достаточно света. Пахло сухой травой и потом.

Не успели еще глаза Карла привыкнуть к полумраку, как он услышал тихий стоп, доносившийся из угла комнаты. На протертой рогожке лежали трое. Рядом с обросшим бородой и истощенным Каноминджао вытянулся маленький мальчик лет восьми, а около него мать Палы. Они были еле прикрыты какой-то дырявой тряпкой. Лица у них были желтые, испитые. У изголовья лежали две полых тыквы, в которых Пала приносила воду для питья. Рядом стояла глиняная миска с вонючим прокисшим зельем и еще одна — с остатками пищи. Мухи переползали с одной миски на другую, с громким жужжанием летали по комнате. На стене висели высушенный череп какого-то животного и фантастическая человеческая фигурка с двумя головами и четырьмя скрещенными на груди руками.

Карл присел на корточки и стал разглядывать больных. Их взоры были устремлены на него с немой мольбой.

— Оказывается, Пала, болен не только твой отец.

— Да, господин. Мама, Садо — давно больны.

Каноминджао бредил. Вдруг он стал говорить громче, и тело его забилось в судорогах. Мальчик лежал неподвижно, и только по его глазам можно было заключить, что в нем еще теплится жизнь.

Карл положил руку на лоб Каноминджао. Он весь горел. Еще держалась высокая температура после утреннего приступа. Больной громко хрипел. Приступ не достиг еще своей кульминационной точки. Но когда он пройдет, через два дня вернется с новой силой и так неделями, месяцами, годами будет изматывать несчастного. Все зависит от того, сколько времени выдержит больной. Но может случиться чудо, и больной выздоровеет. Такие мысли проносились в голове Хасскарла, когда он смотрел на распростертого перед ним Каноминджао.

— Пала, что ты даешь больным? — тихо спросил Карл.

— Маме и Садо даю чай. Травы пьют…

— Только это? А еще что?

— Другого ничего.

Отец зашевелился и простонал:

— Воды! Немного воды!

Пала схватила тыкву и выбежала из хижины. Немного погодя она вернулась, наклонилась над отцом и попробовала его приподнять. Карл помог ей. Одной рукой поддерживая голову Каноминджао, он другой поднес сосуд к его пересохшим губам. Больной стал жадно пить. Капли пота выступили у него на лбу. Он выпил все содержимое сосуда и сразу же как-то весь обмяк. Карл осторожно опустил его на подстилку.

— Пала, ты не даешь ему ничего другого?

— Другого? Ничего, — покачала головой девочка. Потом, вспомнив, добавила:

— Старый Маликарандо дал этот череп. Будда тоже помогает: дает воду, свет.

Девочка с опаской посмотрела на череп, потом перевела взгляд на висевшую на стене маленькую глиняную двуголовую фигурку и со страхом трижды ей поклонилась, скрестив руки на груди.

Картина была печальная. Трое больных — три живых трупа, беспомощная маленькая девочка, жестокая лихорадка и напрасные надежды. Вот, что он увидел в тесной и темной хижине Каноминджао. Несчастный ребенок… В страхе она не знала, что ей делать. Она, должно быть, и не думала о еде. Но если бы и думала, откуда могла она ее взять… Ей только оставалось молиться. А подарок Маликарандо как раз и напоминал ей о молитве. Она и молилась.

Карл вздохнул. Все это было ему хорошо знакомо. За два года его работы в ботаническом саду это был не первый случай. Малярийные комары кусали рабочих, те заболевали, а он должен был заботиться о восстановлении их здоровья. Это ему удавалось с большим трудом. С одной стороны шаман Маликарандо мешал ему своими снадобьями, черепами и глиняными фигурками, а с другой… ах, как трудно было раздобыть это ценное лекарство… Ему уже несколько раз удавалось получить маленькие пакетики с хинной корой, но сможет ли добрый доктор Фритце снабжать его и в будущем? Может быть, и сам Карл до сих пор не заболел только потому, что время от времени, следуя советам доктора, выпивал немного отвара этой коры? Когда было нужно, он делился лекарством и с заболевшими рабочими. Но какого труда стоило ему приучить больных принимать эту горькую жидкость! Те, что постарше, пугали других, утверждая, что директор поит их черным ядом. Один только Будда в состоянии их спасти… И все же, несмотря на это, многие больные ему доверяли, пили отвар и выздоравливали.

Да! Дома у него был еще маленький пакетик хинной коры. Одна она в состоянии помочь этим несчастным. Разве может он оставить этих трудолюбивых людей на произвол судьбы? Что будет делать маленькая Пала, одна, с тремя больными? Она обратилась к нему с таким доверием. Она твердо верит, что белый господин спасет ее отца.

— Пала, — тихо сказал Карл, — позови кого-нибудь из соседей. Пусть придут сюда и немного приберут. Посмотри! Посуда не вымыта, пол грязный. Пусть все это приведут в порядок. Беги!

Он выпрямился и погладил девочку по черной головке.

— Я приготовлю одно лекарство. Ты будешь давать его больным по три раза в день. Если они будут его пить, то выздоровеют. Ты меня понимаешь? — ласково спросил он.

— Понимаешь, господин. Я знала, что ты можешь Благодарю, господин!

Вернувшись в свою комнату, Карл заметил на столе большой белый конверт. Это было письмо с его далекой родины. Он хотел было распечатать его, но вспомнил, что Пала должна прийти за лекарством и оставил письмо на столе. Первым делом надо было приготовить целебный настой.

Пакетик с ценным лекарством находился в плотно закрывающемся шкафу. Он открыл шкаф, нашел среди разных других пакетиков самый большой и вынул из него связку хинной коры. Хинная кора! Волшебное средство! Если бы оно было у тех с раздутыми животами, о которых рассказывал старый Иоганн, они избавились бы от своих страданий. Но… дерево росло только в Перу, а перуанское правительство крепко держалось за свою монополию.

Хинная кора была похожа на высушенную кору березы, но только немного темнее. Карл бережно разделил связку на две равные части. Одну из них положил обратно в шкаф, а другую истолок в маленькой кастрюльке, которую затем наполнил водой из ключа под баобабом и поставил на огонь. Веселые язычки пламени охватили дно кастрюльки и стали лизать ее закопченные стенки. Вода начала закипать. Теперь надо было выждать, пока из хинной коры начнет выделяться целебный сок. Карл мог взяться за письмо.

Дрожащими пальцами он развернул лист бумаги и увидел знакомый почерк. Внизу стояла подпись: Ваша Лотти Браун. „Странно, — подумал Карл, — я начал читать письма, как какая-нибудь девица. Именно так они читают романы: заглядывают в конец, а потом читают сначала“.

Он усмехнулся и принялся за чтение.

Это было третье письмо. Первое он получил в Роттердаме. На него он ответил еще с корабля. Второе письмо пришло вскоре после его назначения в ботанический сад. Это было третье. Интересно. Ее письма он мог назвать роковыми. Всегда он получал их при особенных обстоятельствах. Первое — перед отъездом из Европы, второе — только что поступив на теперешнюю работу, и вот теперь третье — когда он упорно думает о том, как разрешить вопрос о лечении этой проклятой болезни. На второе письмо он ответил с большим опозданием, но на это были свои причины. В ботаническом саду он столкнулся с таким множеством трудностей в работе, что у него просто не было времени писать. Да и не было ничего радостного. Одни лишь неудачи. А если человек пишет из-за тридевяти земель, он должен писать что-нибудь веселое, занимательное. А что он мог написать? Как он прибыл на Яву, как его прогнал ван Потен, какой прием в прусском консульстве ему оказал один… один соотечественник?.. Ничего, абсолютно ничего веселого. Лотти живет в Бонне, на родине, среди близких, а о родных местах Карл мог себе позволить думать только наедине с самим собою. Но это были лишь минуты юношеской слабости. Директор забывал тогда о своих прямых обязанностях, закладывал руки за голову, смотрел в потолок и, лежа на жесткой постели, размышлял до поздней ночи…