— Кто Вы?

Кнопка внутреннего освещения мягко утонула в панели. На Валерика глядел Пархомцев!

— Е-мое! _

Это был Пархомцев;, И это был не он — не тот позавчерашний Копченый. Даже не тот Пархомцев, каким он был три года тому назад. От сидящего вполоборота к Валерику человека не следовало ждать добра. Жесткость в чертах изменившегося лица бывший приятель заметил сразу. Фиолетовые крапинки на радужках Ростиславовых глаз сделались гуще, черные, с легким сиреневым налетом глаза буравили взопревшего пленника, молочно-бронзовая кожа напоминала безжизненный слепок, а вишнево-сизый изгиб отвердевших губ вгонял в дрожь.

— Вот-те бимс!— Валерик рванулся вперед. Запоздало сообразив, что у него по-прежнему скованы руки.

Его порыв вызвал усмешку у Пархомцева.

— Требуется прояснить кое-что. — Ржавчина в голосе попутчика удивила даму-оленя.

— Нам не о чем говорить.

— Ты уверен?

— Уверен. От меня ты ничего не узнаешь. Кто знает. Конечно, преимущество на твоей стороне: ты отлично знаешь, что бить или пытать тебя я не стану. Однако ответь на один-единственный вопрос — почему ты оказался трусом?

— Я?! Чего ради?

— Это не оскорбление. Посуди сам. Допустим, я когда-то досадил тебе, отчего ты меня возненавидел. Но Наташа! Она, действительно, нравилась тебе. Ты же предал ее и убил!

— А хо-хо не хо-хоо? Я Тальку пальцем не трогал.

— Зато содействовал ее убийству.

— Как раз. Я тебя-то не думал трогать. — Он взвился. Ярость клокотала в выпуклой Валериковой груди. — И не тронул бы. Мне это западло... Ты сам полез туда, куда фраерам ход заказан. И не я сидел у Соратника на кукане. Сидел дед! Я деда пожалел, — закончил он устало.

— Жалел Змеегорыча, а его убийцу простил.

— К тому времени на крючок попался я сам.

— Письмо с угрозами — чья работа?

— Ну моя. Думал, напугаешься, — зачастил, — уедешь. Про письмо Соратник знать не знал. Я тебя выручить хотел.

— Наташа... Где?

Валерик возликовал:

— Ищи. Я тебе не помощник. Ищи. Не запыхайся.

— Не суетись. Что тебе известно про отряд Манохина?

Валерик откинулся назад. Нехотя процедил ответ. В том как он это сделал не чувствовался прежней увалень, забавник, балагур, рубаха-парень.

— Дед поминал как-то... В общем он грешил на себя. А там кто его знает. — Внезапно пленник напрягся. — Мне ваши манохинцы — бара-бир. Змеегорыч несколько раз поминал одного мужика. У него прозвище такое забавное... Ага! Московский жулик! Якобы некий «Московский жулик» мог прояснить судьбу партизан.

Собеседники вздрогнули — дама-олень вмешалась в разговор:

— «Преданье старины глубокой...» Кому какое дело до истории кучки партизан? Кому в наше время это нужно?

Она взялась за руль:

— Пора двигаться. Мой совет, достопочтимый попутчик — скорее расстаться с этим господином. Расстаться наиболее решительным и пикантным способом.

— Неподалеку будет мост. Надо выгрузить твоего приятеля в реку. Иначе он наделает много хлопот.

Ростислав опешил:

— Он же в наручниках. А у нас нет ключа.

— И не надо. Кто сказал, что перед отправкой в реку ему следует освободить руки?

До ее последних слов пленник сидел спокойно. Зато потом произошло непредвиденное. Утяжеленные металлическими «браслетами» кулаки обрушились на голову Пархомцева. Низкий потолок салона ослабил замах и поспособствовал сохранности головы чудотворца. Но пока Ростислав разбирался в ситуации, пленник вышиб ногами дверцу — хрупкий замок импортной машины не выдержал бешеного толчка и хрупнул. Извернувшись дугой, — в воздухе мелькнули каблуки полусапожек, — Валерик вылетел вон. Коснулся боком асфальта, охнул. Рывком поднялся с колен, и кинулся прочь от дороги.

Дама-олень присвистнула, глядя на Ростислава, который с отсутствующим видом провожал взглядом убегающего. Похоже ее попутчик не жалел о случившемся.

...Этот день на исходе зимы был морозным. Черная переохлажденная влага наледей возгонялась суровым солнцем. Микроскопические иголки льда танцевали в стылом воздухе, вызывая резь в глазах, занавешивая дали, жгуче покалывая щеки. Воротник полушубка касался шеи как холодный компресс:

— Господин поручик, как на духу...

Невысокого роста офицерский чин стряхнул куржак с отворотов полушубка. Белая пудра просеялась на носки франтоватых катанок.

— Где гарантия, что не брешешь?

— Помилуйте, какие гарантии? Мало вам, что головой рискую? Тогда как вы и ваши люди не рискуете ничем, ни синь пороха.

— Каким образом ты объяснишь отрядникам нынешнюю отлучку?

— Так не своей волей... Он, —Манохин, —меня и в старый лагерь, да по заячьим ловушкам... Кто учтет, сколь времени я потрачу? Однако чересчур долго мне рядиться с вами нельзя.

— Не забывайся, — поручик ощерился. — Я тебе — не базарная тетка, рядиться не стану. Сблудишь — тут же закопаю.

Молодой собеседник хитро прищурился:

— Навару с меня, с убитого-то.

— А нам с тебя взвар не пить — грязен больно.

Парень, действительно, не блистал чистотой. Куцые полы зимнего пальто и каракулевый воротник лоснились. Местами драповая ткань пальто выказывала дырочки — обычное приобретение таежных новичков. Плохо освоивших искусство ночевок, у костра. Каштановый волос бороды и усов был неряшливо разбросан по лицу, много месяцев не знакомому с бритвой. Судя по количеству зольной пыли, скопившейся среди меха шапки, последняя долго служила изголовьем и теперь годилась, разве что для пугала. Да. Человек в драповом пальто был неаппетитен. Сам же он чертовски хотел есть. Поручик видел это по лихорадочно-яркому блеску в глазах партизана, да по тому как часто и натужно тот сглатывал слюну.

— Так-с, так-с... Предположим, план удастся, и бандиты попадутся. — При слове «бандиты» парень передернулся. —Бросьте, милейший. Бандиты — есть бандиты. Партизаны дрались с французами. Нельзя считать партизанами сброд, который стреляет из-за угла, и стреляет, опять же, в своих соотечественников.

— Позвольте! Вы, господин поручик, тоже имеете дело, скажем так, не с французами, и даже не с тевтонами;

Сказав такое, — человек в драповом пальто сжался, словно в предчувствии удара. Но удара не последовало — поручик беззвучно хохотал.

— Оставим спор. Я — бандит в неменьшей степени, —чем манохинцы. Все мы — выродки! Упыри, сосущие святую кровь Отечества. И, однако, меня в какой-то степени оправдывает благородная цель. Я защищаю порядок, дерусь на стороне законной власти. А Манохин, и иже с ним, — на стороне Лжедмитриев, вскормленных на германские деньги. Взять тебя... Ну отчего твоя милость вначале бежит к отрядникам, а затем идет на поклон к властям?

Молодой человек вновь хитро прищурился:

— Здесь нет никакой загадки. За манохинцами будущее. Они предоставляют возможность выдвинуться тысячам таких, как я. Всяк слаб и грешен, всяк желает побыть, еще при жизни, «вашим благородием», а не «Ванькой». Порываю же я с отрядниками оттого, что, если уцелеет Манохин, «вашим благородием» в ближайшее время будет он. Он, а не я. На всех благородных мест не хватит.

— Жрать тебе захотелось! Боишься сдохнуть где-нибудь под елкой.

— Тоже верно... Кстати. У вас не найдется хлеба? Хорошо бы и сала.

Поручик качнул крутолобой башкой.

— Умен, а дурак. Отрядники сало учуют за версту. Чем объяснишь? Скажешь, в снегу нашел?

Драповое пальто неохотно согласилось. Офицер продолжал:

— Последнее. Хлопнем мы бандитов, а ты, милейший, как же? Ведь на тебя пальцем показывать будут — предатель-де. Или пристукнут где-нибудь на повороте: у манохинцев на селе родова имеется — целый край.

— Я человек губернский, для здешних мест — приезжий. О моем уходе к партизанам не известно ни одной душе. Кроме того, — молодой человек прищурился в третий раз, — подозрение падет на другого. Во всяком случае мне так кажется.

— Кажется, или?..

— Или.

— Убежден?

— Да-да-да.