Посланец стоял, опираясь на разукрашенное древко копья. Протянутая рука охотника коснулась узора; насечки были выполнены настолько острым лезвием, что волокна не были потревожены, а срезы отсвечивали благородным кедровым блеском.

Немой вопрос охотника не остался без ответа. Дуг вскользь пояснил:

— Красивое древко Бодучий Рог принес в стойбище пару лун тому назад.

И дальше:

— Наши люди не слыхали от него, в каком из соседних племен живет мастер по таким узорам. Последнее время толстяк стал очень скрытным. Непонятно, что за скверный дух нашептал ему о вине Людей Камня в убийстве наших мужчин. — Худощавый степняк проследил за реакцией собеседника. — Мы сомневаемся, чтобы толстяк самостоятельно придумал насчет искупительной жертвы. До сих пор мы, как и вы, удовлетворялись в возмещении нанесенного нам ущерба мясом животных. И это было разумно. Теперь кто-то научил Бодучего Рога плохому. Но совсем плохо, что наши люди послушались его. Ведь он пользуется доверием среди многих родов.

Грусть в голосе Дуга переплелась с осуждением:

— Толстяк настаивал, чтобы Поедающие Глину бросили промысел и готовились для охоты... на человека. Он пытался превратить нас в охотников-убийц. Чего ради племя должно кормить преступников, протыкающих копьями соседей? — Он вскинул голову. — Худые времена пришли не землю отцов. Чудовище, умертвившее Пхана и Бодучего Рога, скоро сожрет всех. Надо спасаться. Люди равнины перенесут стойбища вниз по реке. На день пути от болота. Людям Камня тоже следует переменить место. Не ожидая, пока злые духи доберутся до них. Я думаю, вам следует подняться выше в горы. Ну, а теперь прощай, человек!

Шиш покачал головой, соглашаясь. А маленький отряд уже тронулся в путь, и скоро исчез за желтой стеной прошлогодней травы.

Луна похудела на треть, как вожаком признали Много Знающего. Шиш и Тонкое Дерево помалкивали про украденное мясо. Молчал и Много Знающий. Не заикались о проступке знахаря и пришельцы. Охотник решил, что до поры до времени знахаря лучше оставить в покое. Так как утрата Пхана ослабила племя, Тонкое Дерево во всем копировал Шиша. А Длинноногие, глядя на охотника, не рисковали будоражить хозяев. В результате случилось то, что должно было случиться: старшинство получил уже обладающий властью, при полном безучастии остальных.

...Племя медлило с уходом. Болотные духи утихомирились, безвылазно сидели в грязи, словно тощие мохнатые свиньи, измученные клещом. Ну, а коли чудовище вело себя смирно, людям не было нужды суетиться и бежать куда-то. Тем более, не за горами была зима... Всегда лучше выждать. Пускай болотные духи полезут первыми. Пускай они покинут обжитую трясину и выйдут на свет. Промышлять в чужих угодьях намного трудней. Стоит посмотреть, насколько чудовище будет проворно и неуязвимо, открыв человеческому глазу свой вонючий зад и пропахший тиной живот...

Шло время. Топь не тревожила людей.

Чуткий сон Шиша разладился, сделался зыбким, прерывался от малейшего шума. Короткие моменты забытья заполнились смутными видениями. Он начал разговаривать во сне. Расщепленный Кедр сострил по этому поводу: мол у Шиша не все в голове, а если и все, то не те. Пробудившись; охотник долго вглядывался в сумрак, сквозь толщу которого виднелись плетеные стены и крыша, застланная лапником и подсохшей травой. Слева крыша покато спускалась к земле. Там, в узком углу, мрак сгущался. Походило на то, что серые тени скатывались по изнанке кровли и оседали грудой на полу. Было тихо. Знобко.

Лишь у самого плеча сопела, свернувшись по-кошачьи, Длинноногая. Она ежилась от предутренней свежести. Вздрагивала. Бессознательно тянулась к мужскому теплу, дыша ему в ухо. Он жмурился и смущенно улыбался в темноту.

Их близость приметили быстро: кривые клыки не укроешь в пасти. Люди приметили и то, как мало она занималась его одеждой, и то, что живот ее оставался порожним, а, следовательно, ждать от нее приплода в ближайшие луны — было напрасным занятием. Будь он внимательней, обратил бы внимание на усмешливое сочувствие старух. Сочувствие, разбавленное неприязнью к Длинноногой. Собственно он и сам не знал наверное: стала ли она настоящей подругой ему? Хотя втайне был доволен тем, что она больше не спорила по всякому поводу, избегала в разговоре малопонятных слов, а главное — позволяла себя ласкать. Последнее разрешалось, если рядом не было ни единой души. Шиш довольствовался малым. Он был терпелив, точно скрадывал пугливую дичь, и твердо полагался на будущее.

Загнанное в летней охоте солнце устало. День ото дня тускнело пламя большого небесного костра: верхние духи берегли сушняк для зимы, когда валежник закроется снегом, и станет трудно собирать пищу для огня. Начали корчиться, обливаться желчью и кровью листья берез и осин, редкой калины да густого тальника. Скрипящие в руках, как Позапрошлогодняя береста, опята, подъедались слизнями. Просверкивала перламутром паутина, здесь и там, развешенная меж стволов, накинутая поверх задубевшей от избытка солей травы, мягко плывущая по воздуху, ниспадающая с оттопыренных в стороны еловых лап. Припозднившаяся осень глядела из засады. Ее сырой, лохматый, грязный загривок уже мелькал в просветах между гор...

Треснутое Копыто сердилась.

Она подгребала увечной ногой мягкую золу и неладно поминала того слабоумного сурка, который подарил жизнь Длинноногой. Застарелое старушечье бельмо светилось бешенством. Впрочем, недовольной она была всегда. Благо тому доставало причин: дождь, не ко времени промочивший ее насквозь, солнечный жар, стунявший складками свежевыделанную шкуру и вызвавший сгущение крови в голове. Раздражали ее замызганные девчонки, отправленные к ручью за водой, и проторчавшие там до вечера на ловле юрких и таких приятных головастиков.

Треснутое Копыто злило чавканье ненавистных мужчин, обжирающихся мясом, непосильным для ее десен и крайне редко попадавшим ей в рот... Короче, она прямо-таки задыхалась от непрестанной злобы на дикий, плохо приспособленный для удобств хромой старухи, мир. Она злилась днем, злилась ночью, когда спящее лицо ее привычно сохраняло дневную раздраженную гримасу.

Сегодня, ее раздосадовала зола. Пыльная дрянь расплескивалась, обтекала искореженную ступню. Не желая попадать в заполненное свежей мочой углубление. Несговорчивость перегоревшей в прах древесины могла взбесить кого угодно. Особенно, если человек расстроен наперед.

— Только рожденная сурком в состоянии сломать такую хорошую иголку. — Причитания старухи сверлили уши присутствующим. — Эту иголку выточил еще родитель Пхана. Она служила мне много лет и зим. Эта иголка сделана из самой крепкой кости, которая когда-либо попадалась людям. Она прокалывала любую шкуру, будь это шкура косолапого или старого козла. Теперь не бывает столь твердой и прочной кости для иголок. — Старуха перевела дух. — Нынешняя кость крошится, будто глина. Больше не рождаются мастера, каким был старший Пхан, способный обтачивать удобные для работы иглы... _

Плакальщица умолкла, дабы запастись воздухом для очередных воплей.

— Только коротколапая сурчиха способна испортить такую хорошую вещь... Эх, был бы жив Пхан! Он не позволил бы косорукой чужачке хватать острую иглу...

Треснутое Копыто закашлялось в приступе гнева, тогда как наблюдавший за ней Тонкое Дерево умирал от смеха.

Шум привлек знахаря. Он сунул голову в проем входа и, поняв происходящее, скривился.

Примолкшая было старуха сверкнула в сторону юноши бельмастым глазом, отчасти довольная тем, что ее слушают. Конечно. Она предпочла бы иную реакцию присутствующих, но за неимением лучшего приходилось довольствоваться ржанием молодого недоноска. Лучшего определения для Тонкого Дерева она подобрать не могла.

— ...Какой испорченный ум станет ждать потомства от женщины без живота? От дурной женщины. Ломающей лучшую иголку в стойбище, вместо того, чтобы сшить мужчине крепкие штаны. — Причитавшая хихикнула. Ей представился Шиш в донельзя изношенных штанах, Через проpexу в которых вывалилось его охотничье достоинство. — Уважающий себя охотник не возьмет себе в подруги тощую выдру...