Незнакомец морализовал минут десять. Разглагольствовать он мог до бесконечности. Приличествующая его внешности манера держать себя покинула любителя хромовых сапог.

Закрывшись белой полумаской, ой словно обрел настоящее лицо — лицо цинично-назидающего ментора.

Слушать пустые сентенции надоело. Потрепаться Валерик уважал сам, а от чужих нравоучений его тошнило. Декламаторство плешивого оратора отдавало школьными годами. От такого можно было сбеситься.

Шли минуты за минутами, ноги Валерика медленно чугунели. Травмированная коленная чашечка ощущалась горячей гирей. А из красной комнаты сыпались и сыпались напыщенные, придуманные горячечным воображением слова.

— ... пусть тело Его, крадучись; вынесли из отведенного историей места. Пусть обратили в прах. Пусть замуровали под камнем. Он восстанет из праха и одолеет врагов, ибо он вечен, как нетленна Идея, создавшая Его...

«Никак они молятся?» Человек во тьме коридора опустился на корточки. С трудом удержался от стона — стрельнуло занемевшее колено.

— ... Вождь с нами! — глава собрания замолчал. В следующее мгновение Валерик содрогнулся: в наступившей тишине явственно прозвучал хруст раздавленного стекла под сто каблуками. Только теперь он разглядел, что каменный пол коридора не был чистым, поверх пыльного слоя валялись клочья старых бумаг, колотые электролампочки, тряпичные лоскуты...

Он выпрямился, и вовремя. В помещении со свечами поднялась легкая паника. Не оставалось, сомнений, что предательский хруст услышали. Толстяк завизжал первым:

— Там кто-то есть!

На площади ряженых раздались щелчки, ранее не имевший дела с оружием, Валерик не то подсознанием, не то посредством какого-то, доселе дремавшего в нем, органа проникся — взводились курки.

Стараясь идти бесшумно, он начал отступать задом. Когда в пламенеющем проеме вырос силуэт плешивого незнакомца, до поворота было совсем близко.

И вновь Валерика выручила интуиция. Кто бы мог объяснить его очередной маневр, если он сам не знал причины, по которой вдруг присел…

Дребезжащий грохот прокатился по тоннелю...

Пули с завыванием отражались от стен, чиркали по шершавому потолку, подскакивали, встретившись с полом. Всё вокруг гудело, казалось, ревел камень, шевелилась бетонная толща, расседалась, шурша, скалываясь и стеная. Барабанные перепонки разрывало болью…

Еще не стих обвальный шум выстрелов, а виновник переполоха, где ползком, где на четвереньках, достиг выхода и стремглав взлетел по откосу.

В изнеможении он распростерся неподалеку от карьера. До него доносились встревоженные крики; вскоре перешедшие в негромкую перекличку. Голоса то приближались; то удалялись, а он оставался неподвижен, жадно насыщая загнанные легкие кислородом.

Из близкого разговора сделалось ясно: малиновомундирники успокоились, решив, что тревога вызвана случайно забежавшим в тоннель животным и обыскивали местность больше для порядка. Они уже посмеивались, над собственным испугом и спрашивали у плешивого незнакомца, скольких собак он успел продырявить, опустошив барабан револьвера? Плешивый нехотя отругивался.

Наступил момент, когда голоса полностью смолкли. Валерик поднялся. Вокруг не было ни души. Предзакатное светило закидало ложбины теплым сумраком. Затихло жужжание пчел и шмелей. Пестрядь клубничного склона обрела ровный бурый тон. Дорога к дому намечалась смутным существованием реки у самого горизонта. И Валерик потащился туда, петляя и нет-нет сбиваясь с верного направления...

Петухи взяли скверную моду: едва начнется ночь, а они уже кличут утро. Ростислав жил короткими и ослепительными, словно дуга электрического замыкания, часами. Они с Наташей расставались все позже и позже, почти белым днем. Его радовало, что она уходила нехотя. Он ошалел от этой ее неохотности и не желал замечать, какими взглядами провожали Наташу поселковые старожилки. Как оживлялись женщины у колонки, при виде его самого, как заполошно, точно крылья пуганого воронья, трепыхались за их спинами коромысла. Будь полная воля местных сударушек, лежать бы Ростиславу с Наташей у водоразборной колонки грудой перемытых костей. Но Наташа не прятала улыбки, и он стал забывать прежние страхи. Зловещие события отходили в прошлое, делались далёкими, будто кустик полыни у границы степи — еле различимая черточка, зазубринка-точка на бледно-аметистовом полотне.

Она целовала часто, не насыщаясь. Ростислав не поспевая за ней, сбивался, падал навзничь на кровать, принимая в объятия ее легкое тело.

На третью ночь Наташа сунулась разгоряченным лицом к его уху и шепнула: «Любишь?» Он поддразнил: «Конечно... нет». Смеясь, она дернула его за ухо: «Любишь, любишь! Охота врать?» Ростислав приподнялся на локте: «Знаешь... давай... поженимся». Смех стал громче.

— Вот те раз! А мы что делаем?

— Не о том я...

Она посерьезнела.

— Я ведь не одна.

Такой случай грех было упускать:

— Смотри-ка, а я и не подозревал. Ну тогда... Разумеется. Тогда не стоит.

— Ой, Ростик, не прогадай. Слишком легко отказываешься. Могу и сама навязаться. Придется тебе убегать от меня.

Ростислав с минуту помолчал. Его переполняло счастьем:

— От тебя не побегу.

— Зайчишка ты...

Она его поддразнивала, нашептывала ему колкости, а он только жмурился в ответ впервые за многие месяцы чувствуя себя умиротворенным.

... Валерик объявился взвинченным; как с цепи сорвался. От него наносило многодневным винным перегаром, и заскочил он к Ростиславу — потертый, истасканный, под глазами изжелта-зеленые тени. Казалось, не с улицы зашел, а вылез из какого-то затхлого чулана, где тьма и плесень, и паутина, а по углам отдает мышиной мочой и чем-то кислым.

При виде замызганного приятеля Пархомцев сделал большие глаза. На что тот сразу же огрызнулся:

Мне бы ваши заботы!

Потупился:

— Говорят, вы с Талькой подженились?

Наступила очередь смутиться Ростиславу:

— Ты знаешь... не очень. Касаемо Наташи мог бы и поделикатней...

— Да мне собственно бара-бир. И. без ваших дел голова болит... Я ведь просто... к слову, помянул.

Погонял желваки:

— Сегодня повстречал твою супругу... Только с поезда слез, а она навстречу. Свирепая, как тигра неразлинованная. Аж перекосило всю.

Валерик, похоже, представил себе описываемую сцену и захихикал. Откуда-то в его лице появилось злорадство. Значит бродила в нем похмельная злость, зрела бесприцельная досада на окружающий мир, если прогладывали в опухших глазах остервенело-мятежные светляки.

— Передай, говорит, — продолжал он, — своему дружку... Ха! Она так шипела, будто хотела проглотить тебя сырьем... Передай, мол, что порядочный (чуешь!) человек на его (Твоем то есть) месте давно бы уехал и не портил приличным людям нервы, не строил бы из себя клоуна. Так-то.

Исполнив «дружеский» долг, Валерик хмыкнул:

— Чаем бы угостил, что ли.

Чайник был горячим, с отпотевшей никелированной крышки слетали злые капли. Ростислав заплясал на месте, зачертыхался.

Приятель употреблял приторно-сладкий напиток. Вот и сейчас насластил так, что за сахаром не ощущалась растительная горечь крепкой, смоляного цвета заварки, от которой шершавели десны.

Валерик пил, и на смуглых его щеках выступала влага, шалые глаза светлели, становились осмысленными.

— Хорошо! Бог напитал, никто не видал. А кто видел, тот не обидел. — Пустая чашка легла на стол вверх дном.

— Э-э-эх! Жить мне без покаяния, умереть без прогрессивки и выходного пособия. — Шутка давала добрый знак, указывала на возвратившееся к нему благодушие.

— Ну? — Хозяин дома заерзал на стуле.

— Чо — ну? Чо — ну? Запонукал.

Валерик потянул еще с минуту:

— Грозится твоя бывшая. К участковому собирается. На предмет твоего выселения. Раз он-де (ты, значит) проживает длительный срок непрописанным, то пора взять тебя за шкирку.

Новость была малоприятная. Впрочем, Ростислав и без Светланы понимал, что нужно определиться. Однако, в настоящее время ни прописаться, ни уехать он не мог.