Видел Ефим, что встречался Тараканов с темноглазой тоенской дочкой, а главное-то, как сговорился его товарищ с отцом Калахины, пропустил. Лишь когда стал Тимоха потрошить их запасы и паковать в отдельный мешок оставшиеся от торговли топоры, зеркальца, медный чайник, одеяла, бисер, Ефим подозрительно спросил его: «Ты что это, Тимоха, затеял, в одиночку на Читину идти? Сказали ж, нельзя — убьют». А тот спокойно ответил: «Калым, а по-нашему выкуп, за Калахину готовлю, хочу в жёны её взять». — «Да ты, Тимоха, сдурел, что ли? — поразился Поточкин. — Да на кой ляд она тебе сдалась?» — «Ничего-то ты, Ефим, не понимаешь, — с досадой сказал Тараканов. — Любовь у нас». — «Вот те на-а!» — озадаченно протянул Поточкин. Но, поразмыслив, решил, что не так уж плохо будет, ежели отдаст местный тоен свою дочь за Тараканова. Тогда будут связаны они с местными племенами кровными узами, а через ту связь и дружба их с русскими укрепиться должна. «Что ж, с Богом! — согласился Поточкин и проявил деловитость: — Водка-то, кажись, у нас есть ещё на веселье?»
Вниз по реке отправился Тараканов уже с тоенской дочкой Калахиной, и Поточкин скоро увидел, что остался он как бы сбоку припёка. Если на пути к верховьям каждый, считай, сухарь делили они с Таракановым пополам, то теперь на привалах Тимоха сооружал отдельный шалаш для себя и Калахины, а Ефим должен был заботиться сам о себе.
У молодых всё вроде образовалось ладно и согласно. Единственное, что раздражало Поточкина в их отношениях, так это неумеренная нежность друг к другу, слишком уж явно выдававшая себя хмельная, буйная плотская страсть. И зачем, с недовольством думал Поточкин, баловал Тимоха тоенскую дочь? Мог ни с того ни с сего схватить её на руки и закружить вокруг костра. А то подойдёт сзади и молча гладит по волосам или закроет её глаза руками. Многим бесстыдным любовным фокусам научил бесшабашный Тимоха тоенскую дочь, и скромная поначалу чернобровая девица с нежным румянцем на щеках словно вдруг оттаяла, разморозилась и теперь и сама могла подкрасться сзади к Тараканову и втихаря пощекотать его щёку травинкой, будто сел комар, а когда он с размаху шлёпал себя по щеке, счастливо, заливисто хохотала. Они уже не стеснялись Ефима, могли и в его присутствии, лишь отойдя для приличия в сторону, вдруг обняться и соединить губы в долгом поцелуе, и всему этому тоже научил недавно ещё дикую и, казалось, неприступную Калахину беспутный купецкий сын и сибирский охотник Тимоха Тараканов. Вот уж воистину блажной так блажной!
Странности своего спутника заметил Ефим ещё в начале похода. Бывало, гребут они вверх по реке и вдруг уставится Тимоха на горный изгиб над головой, смотрит, не сводя глаз, и улыбается. «Что там, Тимоха?» — обеспокоенно спрашивал Ефим. «Да, глянь, медведь», — шептал Тараканов. «Где, где медведь?» — силился увидеть Поточкин. А Тараканов лишь смеялся: «Да вот эта гора и есть натуральный медведь — по профилю. Видишь, передние лапы подняты и нос вверх торчит». — «Ну ты, Тимоха, прямо блажной!» — в недоумении от такого мальчишества крутил головой Поточкин.
А то увидит ещё стаю гусей над рекой и опять задерёт голову и смотрит, смотрит, как летят они узким клином встречь восходящему солнцу. «Стреляй! — орал Поточкин. — Что пялиться-то на них!» Нет, не шевелится, смотрит и даже до ружья не касается, только говорит нараспев: «Ты глянь, Ефим, лепота-то какая!» Ну чем же, право слово, не блажной!
А стрелком Тимоха оказался удивительным, каких до того и видеть Поточкину не приходилось. Он, прежде чем ружьё схватить, примерялся глазом, достанет дробь или пуля цель, а уж если целился, то, считай, на привале свежатинкой угощать будет, просто так заряды не расходовал.
Как-то, когда оленину вкушали, выпытывал у него Поточкин о том, что раньше-то, до приезда в Америку, Тимоха делал. Тараканов, до того скрытничавший, вдруг разговорился: пять лет, мол, рассорившись с батей своим, купцом второй гильдии, зверя в тайге промышлял. «Чего ж тебя сюда-то, за тридевять земель, потянуло?» — удивился Поточкин. «А так, — неопределённо сказал Тараканов, — прослышал, что в Америке промыслы богатые, мир захотелось посмотреть». — «Стало быть, — уточнил Ефим, — по доброй воле, охотником, сюда явился?» — «Охотником», — подтвердил Тараканов.
Подыскивая напарника в трудный поход, назначенный ему на Нучеке Барановым, старовояжный Поточкин пробовал одного за другим уговорить близких людей, и все отказались. О реке Медной слава у промышленных была плохая: не раз гибли там прошлые экспедиции, рисковать ради будущих видов компании собственной шкурой любителей не находилось. Кто-то посоветовал: да ты попытай Тимоху Тараканова, он парень удалой, крепкий, да и блажной к тому ж. Может, и согласится. С Таракановым Поточкин дела раньше не имел, тот больше в промысловых партиях находился. Но о нём говорили, что парень хваткий, любое дело у него в руках горит. Поточкин всё же сомневался: молод ещё, неопытен, всего-то с виду двадцать шесть — двадцать семь лет, лишь два года, как в колонии из Охотска приплыл. И всё ж его убедили: ежели Тимоха согласится, с ним не пропадёшь.
Разговор с рыжебородым молодцем был на удивление коротким: «На Медную, говоришь? — глядя на Поточкина слегка прищуренными голубыми глазами, переспросил Тараканов. — На ту самую Медную, где, сказывают, медь по берегам лежит?» — «На ту самую», — подтвердил Поточкин, уже чувствуя, что парень наслышан о реке и погибших там и потому откажется, струсит. Но Тараканов неожиданно согласился: «На Медную так на Медную. Когда выступать будем?»
Подготовив всё нужное для похода, они двинулись из Константиновской крепости на Нучеке в начале сентября, взяв с собой для помощи группу медновских жителей с двумя тоенами, чтоб помогали выгребать вверх по реке, а более всего содействовать в установлении дружеских отношений с населяющими реку народами.
Всё хорошее, что слышал Поточкин о Тараканове, оказалось правдой. Парень был спокоен характером и привычен ко всякой работе: даже порванную камлейку Поточкина починил сам, да так ловко, что другая женщина позавидовала бы. По молодости своего спутника Поточкин многое прощал ему: и неумеренную лихость, когда преодолевали на реке гиблые стремнины, и наивную восторженность взгляда, каким озирал Тараканов величественно-дикие берега и встречаемых на реке людей. Ничего, успокаивал себя Поточкин, помаленьку отешется и поймёт, что в местах, где каждый неверный шаг и резкий жест, который дикие могут истолковать по-своему, грозят смертью, восторженные слюни распускать не стоит, и тогда будет смотреть на окружающий мир так, как давно смотрел на него сам Поточкин: всё ли спокойно, не притаилась ли рядом опасность?
Всем устраивал Тараканов Поточкина, если б только не эта его беззастенчивость в чувствах, когда рядом с ними оказалась Калахина. Надо ли так баловать их, с глухим протестом в душе думал Поточкин. Сам он давно жил вместе с крещёной алеуткой Матрёной. Она обстирывала его и обшивала, научилась готовить русские пельмени, да и рыба по рецептам её племени получалась у неё недурно. А что ещё нужно от бабы? И уж никаких таких придурковатых шалостей, улыбочек, томных взглядов Ефим ей не позволял. Когда же стала как-то Матрёна подмазываться к нему со своими ласками, он в сердцах вколотил ей крепкую затрещину, чтоб знала своё место и поперёд мужа не высовывалась. Бабу распустишь — потом сам нахлебаешься.
И хоть не по душе были Ефиму все эти нежности Тараканова с его подругой, он всё же понимал, что присутствие в их отряде Калахины значительно упростило обратный путь. Теперь, когда они подходили к расположенным в низовьях реки селениям, Калахина с одним из медновцев первая отправлялась делать визит местному тоену, а возвратясь, говорила, что всё в порядке, их ждут, и Поточкина с Таракановым встречали как дорогих гостей, угощали рыбой, мясом, кто что имел, и наказывали, какие товары желательно получить им в будущем от русских. А значит, главное, ради чего они предприняли этот поход, было достигнуто.
Стоявшая у костра Калахина что-то сказала Тараканову на своём языке, и Тимоха весело крикнул:
