Подходит ближе. Резанов протягивает ему руку. Холодна как лёд рука действительного статского советника и камергера. Тот внимательно смотрит, говорит: «Задержался ты, Александр Андреевич. Мы уж давно здесь, а ты всё ещё там. Пора быть вместе. Скучаем без тебя». И, держа за руку, ведёт к остальным...
Баранов проснулся в холодном поту. Нет, всё по-прежнему, рассвет чуть пробивается в комнату сквозь задёрнутые шторы. За окном монотонно шумит дождь. Но увиденное во сне не отпускало. Пресвятая Богородица, пощади грешного, среди покойников оказался! Уснуть уже не мог, вспоминал всех...
Красноречив был богатый иркутский купец Григорий Шелихов, золотые горы сулил, расписывая богатства Америки и уговаривая ехать туда, взять там в руки бразды правления делами своей компании. Лишь со второго раза уговорил, когда оказался Баранов у разбитого корыта, потеряв все товары, разграбленные местными жителями на его фактории в далёком Анадыре. И ведь это милейший Кох скрепил тогда их договор своей подписью, да ещё и пошутил: «Ежели и вправду Григорий Иванович не обманывает насчёт молочных рек и кисельных берегов, и я в Америку приплыву». Как ждал его тогда, получив весть, что Кох сменит на многотрудном-то посту! Тщетно. Скончался Иван Гаврилович, успев добраться лишь до Камчатки. А Шелихов ушёл в мир иной ещё раньше, в родном Иркутске...
С опытным Бочаровым плыл он в Америку в далёком семьсот девяностом году, провёл суровую зиму на Уналашке, где разбился их корабль. Тогда, долгими зимними вечерами, Бочаров занимал его рассказами о своих похождениях в компании дерзкого авантюриста Августа Беньовского, ссыльного поляка, захватившего на Камчатке корабль и под страхом смерти заставившего Измайлова и Бочарова плыть с ним в Европу. И надо же такому случиться, что подобные же ссыльные смутьяны вдохновились кровавой авантюрой Беньовского и решили повторить его опыт в Америке — захватить силой судно и, перебив начальство, уплыть на нём в южные моря. Миновал нас сей жребий. А ежели б удалось у них, сколько б крови было пролито!
Не любил он отца Иосафа, прибывшего на Кадьяк во главе духовной миссии. Вместо того чтоб усердно обращать диких в православную веру и внушать им понятия о христианской нравственности, святой отец интригами занялся, доносы на него в Петербург строчил. Но когда известно стало, что, возвращаясь из России, где возведён был в сан епископа, утонул отец Иосаф в морской пучине вместе со всей командой и пассажирами «Феникса», горько скорбел он о потере этой и простил мёртвому всё, что испытал от него. Несколько месяцев выбрасывали волны по островам обломки «Феникса», и воистину чудодейственно спаслась тогда икона Архистратига Михаила, ставшая для них величайшей святыней.
И Терентий Степанович Борноволоков, второй не доплывший до цели сменщик, нашёл последний приют в холодных водах Америки, недалеко от мыса Эчкомб, где разбилась «Нева», уже после того как Гагемейстера на ней сменил Подушкин.
Старовояжные Лукин и Медведников — оба погибли, зарезанные колошами, один в Ситхе, другой тремя годами позже — в Якутате.
Бостонца О'Кейна он считал честным и надёжным партнёром. Ведь это О’Кейн первым подал идею о совместном промысле морских бобров у калифорнийских берегов: корабль мой, охотники ваши, добычу — пополам. Он послал с ним Тимофея Тараканова, чтоб отвлёкся промышленник в плавании от своих тяжких дум и скорби по погибшей на Ситхе жене. О'Кейн всегда возил с собой пухленькую подружку, которая полюбилась ему на Сандвичевых островах. С ней и погиб у берегов Уналашки, когда судно его затёрли льды. Хитроумен был, сам рисковать не хотел: послал первыми русских, чтоб проверили, можно ли по льду на берег выйти. Они-то прошли, а вот он со своей весёлой сандвичанкой и двумя матросами-американцами под воду и льды ушёл. Не за то ли и был наказан, что хитрил, обмануть хотел Баранова в сделках, тайком собственный карман набивал, утаивая истинные размеры меховой добычи, да в конце концов ещё замечен был в снабжении колошей против русских запретными боеприпасами.
И Генри Барбера, как и было ему предсказано, покарал Господь за грехи. Продал компании судно «Мирт» на Кадьяке с грузом из Индии, сам со всеми мехами на Камчатку отправился на компанейском корабле, да там, на реке Камчатке, и разбились. Не выдержал, корыстолюбец, потери сокровищ своих, пулю в лоб пустил. А судно его, названное «Кадьяк», из-за ветхости своей немало бед бравому доктору Шефферу на Сандвичевых причинило.
Хвостов и Давыдов, отважные молодые мореходцы на службе компании... Как любил он Давыдова! И мичман отвечал ему тем же, истинной преданностью. С Хвостовым всё было сложнее — буян, забияка, пьяница. Но при всём том превосходный моряк. Резанов высоко оценил его искусство во время плавания в Калифорнию. Сам же Николай Петрович, помнится, и сманил их обоих на компанейскую службу в Америку. Вместе жили и погибли вместе, совсем ещё юными, в порыве безумного лихачества. Да разве нормальному человеку пришло бы в голову пытаться в прыжке достичь другого конца разводимого на Неве моста? Столько опасностей избежали они на Аляске и во время плавания в Калифорнию, а могилу в родной и близкой Неве нашли...
Тяжелее всего было думать о Резанове. Как близок оказался ему этот человек своими прозорливыми взглядами, как верно и глубоко умел он заглянуть в будущее. Сколько б сделали они вместе с Резановым, не постигни того безвременная кончина!..
Остров Ситха,
август 1805 года
Когда летом «Нева» вновь бросила якорь в Ситхинском заливе, Лисянский был поражён, как много успел сделать Баранов за какие-то полгода. Новая крепость на острове обрела уже вполне законченный вид. Помимо почти десятка жилых строений, на её территории виднелись разбитые огороды, загоны для скота. Всё на берегу было в движении: бородатые мужики, оседлав срубы, азартно махали топорами, слышался визг пил, глухие стоны падавших к земле елей.
Тот же деловой настрой исходил от облика главного правителя. Казалось, даже тело Баранова пропахло дымом костров и запахом свежеструганого дерева. Лицо его от работы на свежем воздухе загорело, он был весел и бодр и с задорным прищуром в голубоватых глазах выслушал искренние комплименты Лисянского по поводу впечатляющих свидетельств проделанной на Ситхе работы.
— Пришлось, конечно, попотеть, на боку лежать недосуг было, — задорно ответил Баранов на похвалы. — Теперь уж самое тяжкое позади. Зиму пережили, а к весне сельдь и звери морские нас выручили. Хоть и лапы частенько, как топтыгины, от голодухи сосали, но я строго распорядился, чтоб скотина у нас всегда сытой была. Глядишь, через несколько лет доброе животноводческое хозяйство здесь будет.
По предложению Баранова Лисянский вместе с правителем и офицерами «Невы» съездил на место разорённого колошами первого селения русских, которое Баранов называл теперь «Старой артелью». Лишь обугленные развалины, меж которых густо поднялись трава и кусты таёжной ягоды, напоминали о том, что когда-то здесь было жильё человека. Моряки положили цветы у подножия потемневшего креста, поставленного на общей могиле, помянули павших промышленников чаркой водки.
Выпив, Баранов размяк, хрипловатым голосом затянул сочинённую им песню об Америке. Лисянский с волнением смотрел на него, думая о том, как много пережил занесённый сюда прихотью судьбы уроженец архангельской земли.
Вторичное прибытие к берегам острова большого русского корабля привлекло внимание колошей. Вероятно, они опасались, что русские опять начнут воевать с ними, и стремились теперь наперебой показать, что предпочитают жить в дружбе. Поскольку в этом их желание полностью сходилось с намерениями Баранова, правитель принимал туземных вождей с подчёркнутым уважением и одного из тоенов одарил пламенно-алым, убранным горностаями капотом из байки, другого — медным российским гербом на синей ленте, третьего — памятной оловянной медалью, удостоверяющей будто бы особые заслуги его перед Россией.
