Гости на следующий день прибыли без опоздания, минут за десять до трёх часов пополудни. С первого взгляда спутники Понафидина производили приятное впечатление. Оба были несколько младше командира; лейтенант Семён Яновский — кареглазый, с пышными волнистыми волосами каштанового отлива, с внимательным и, пожалуй, умным взглядом. Новосильцев — голубоглазый блондин, высокий, широкоплечий.

Пока слуги вносили блюда, Баранов представил гостям сына, при этом вставший с места Антипатр, дернувший в поклоне головой, заметно покраснел.

   — В кругосветные вояжи ещё не ходил, но по вантам, сказывают, лазает как кошка и перед штормами не робеет, — с добродушной улыбкой говорил Баранов.

Аттестованный подобным образом Антипатр смутился ещё более и, будто недовольный похвалами, с досадой пробормотал:

   — Да уж будет вам, тятя!

Понафидин вежливо спрашивал, какие у них тут новости, чем живут американские поселения компании. Баранов, и, не заикаясь о попытке обосноваться на Сандвичевых островах, отвечал:

   — Новости наши небогаты. Бьём, как и прежде, морского зверя, укрепляемся помаленьку. Кусков Иван Александрович пишет из Росса, что верфь в заливе Бодего завёл, корабли начинает строить. А у нас главная новость — в прошлом году собор воздвигли Святого Михаила Архангела, и так давняя моя мечта о том, чтобы слово Божие здесь звучало, свершилась. Вообрази, Антипатр, — обратился он к сыну, чтобы сменить тему, — что Захар Иванович Понафидин вместе когда-то с Яковом Аникеевичем на боевом корабле служил. Мне Яков Аникеевич как-то упоминал, что славно громили они турок под началом Дмитрия Николаевича Сенявина, а как били и за что орден Святой Анны он получил, толком всё ж и не рассказал.

   — Да и не токмо я, — встрепенулся Подушкин. — И Захар Иванович такого же ордена за ту кампанию удостоился. А командир «Рафаила» нашего, капитан первого ранга Лукин Дмитрий Александрович, геройски погиб в последнем бою под Афонской горою. Вечная ему память, какой человек был!

   — Слава его не только в русском, но и в английском флоте гремела, — элегически добавил Понафидин. — И мало кого на флотах так любили и уважали, как Лукина. Был он и храбр, и благороден, и справедлив. Истинный лев в человеческом облике: при невероятной силе характером был кроток и сдержан и никогда силой своей никого не обижал. Но уж если кто испытать его хотел, тут он и показывал, на что способен.

   — А помнишь, Захар, — не удержался Подушкин, — как в английском порту напало на него несколько британских моряков-буянов и как крепко он их тогда отделал!

   — Да уж что там, в рукопашной схватке при его невероятной силе и ловкости равных ему не было. Я сам видел, как он ломал в руках подковы и узлом завязывал кочергу.

   — А то, бывало, берёт в руки рубль серебряный и пальцем вмятину на нём делает. Или тем же пальцем гвоздь по шляпку в дубовую доску загоняет, — добавил Подушкин.

   — Да разве ж может такое быть? — не выдержал Антипатр. — Мне, господа, представляется, что вы просто шутите над нами.

   — Шутить, Антипатр Александрович, вспоминая такого человека, нам не пристало, — строго заметил Подушкин. — А только покойный командир наш однажды взял одной рукой шканечную пушку, которую и пятеро с трудом от палубы отрывали, вместе со станиной и на уровень своей груди поднял.

   — Нет, нет, молодой человек, это настоящий русский богатырь был, его за глаза Геркулесом называли, — не оставил сомнений в Антипатре Понафидин и, обращаясь теперь уже ко всем, продолжил приятные воспоминания: — И вот представьте, господа, в том славном Афонском сражении занесло нашего «Рафаила» из-за подбитых задних парусов аккурат меж вражеских кораблей. А до того мы шли без выстрелов на максимально близкую к туркам дистанцию. Мы тогда первыми в бой вступили и успели всеми пушками левого борта дать залп по флагманскому кораблю Сеид-Бея «Мессудие» и тем вызвали на нём замешательство. Но как опомнились турки и увидели, что другие корабли русской эскадры отстали, зажали они нас со всех сторон: за кормой у нас их флагман, прямо по носу — другой линейный корабль, а с левого борта — два фрегата и бриг приближаются. Мы ведём огонь на оба борта, а «Мессудие» между тем почти к нашей корме прижался, и видим — несметная толпа турок собралась там на баке с пистолями и ятаганами в руках, готовятся абордажные крючья кидать и вопят страшными голосами: «Ля иль ла иль Алла!» Лукин наш бросился на ют и крикнул одному из лейтенантов собирать абордажную партию, но впервой комендорам, которые кормовые пушки обслуживали, приказал: «Ну-ка всыпьте им! Огонь!» Те дали залп, и янычар, собравшихся рубиться с нами, словно ветер разметал.

   — Помню, — придержал его жестом Подушкин, — мне даже досадно стало, как увидел, что корабль капудан-паши после этого залпа в сторону отваливает: такое желание было врукопашную с турками схватиться! Извини, Захар...

   — Так и было, — подтвердил Понафидин, — руки чесались. Но командир наш Лукин понимал, сколь опасно средь турок оставаться, и дал команду лейтенанту Макарову, который за парусные манёвры отвечал, выходить из строя турецких кораблей, и это последний его приказ был: убило наповал неприятельским ядром славного нашего Дмитрия Александровича Лукина! А из вражеского кольца сам Дмитрий Николаевич Сенявин на «Твёрдом» нас выручил. Видя бедственность нашего положения, обогнул он голову турецкой колонны и огнём своего корабля отвлёк турок, позволил «Рафаилу» благополучно уйти.

Антипатр слушал этот рассказ с горящими глазами.

   — А не было ль страшно вам во время боя? — застенчиво спросил он.

   — Нам тогда не до страха было, — сказал Понафидин. — Яков Аникеевич не даст соврать, а только такой энтузиазм в каждом был, такое страстное желание победить, такая вера, что не устоять туркам против русского оружия! И это прежние наши победы, когда брали остров Тенедос и разгромили турок в Дарданелльском сражении, вселили в нас веру в непобедимость русского флота и в счастливую звезду Сенявина.

   — Я слышал, — подал голос лейтенант Яновский, — что после Афонского сражения кое-кто недовольство действиями Сенявина выражал: что напрасно, мол, не преследовал он тогда турецкий флот и не уничтожил его окончательно...

   — Были такие разговоры, — нахмурился Понафидин. — И среди командиров кораблей наших некоторые так считали. А я думаю, прав был тогда Сенявин. Он предпочёл к острову Тенедосу вернуться, чтобы выручить из осады истекавший кровью гарнизон крепости. Ежели б не вынудил он турок снять осаду, весь гарнизон, шестьсот русских, не смог бы устоять и был бы вырезан. То правда, что окончательно разбить турецкий флот труда не представляло, но простил бы себе адмирал потерю гарнизона в Тенедосе?

   — Где же сейчас славный Сенявин? — полюбопытствовал Баранов.

   — В отставке, — хмуро сказал Понафидин, — не у дел. И будто бы в опале даже.

   — Что ж так, провинился чем? — с большим интересом спросил Баранов.

Понафидин мрачно молчал. Паузу пришлось заполнять Подушкину.

   — Разное о том говорят, — уклончиво начал он. — Был слух, что морской министр де Траверсе недоволен им. А ещё говорили, будто государь император разгневался из-за того, что принял Сенявин не поставив его в известность, от офицеров флота в подарок серебряную вазу с памятной надписью — В благодарность за сражение при Афонской горе.

   — Я же слышал, — дерзко выступил Яновский, — что причиной опалы было недовольство Дмитрия Николаевича Тильзитским миром с Наполеоном которым все завоевания русского флота у тамошних берегов ликвидировались.

   — То вернее, пожалуй, — глухо сказал Понафидин. — Благодаря действиям эскадры Сенявина мы на Средиземном море крепко встали. На острове Корф военно-морскую базу оборудовали. Славяне черногорские и греки в нас братьев и избавителей видели. Русский торговый флаг господствовал тогда в Средиземноморье, и всё это французам очень не по вкусу пришлось. Вот они, воспользовавшись другими своими победами, на суше, и вынудили наших в Тильзите отказаться от этих завоеваний. Как же Сенявин мог одобрить всё это, за что же тогда русские моряки кровь проливали?