— Ол райт!

— Езжай скорей до дому, — ответил комиссар, — потому в другой раз как сами попадете, господин переводчик, не обменяю, а разменяю, — и процедил сквозь зубы слюну.

Николай Онуфриевич передал Ольге Андреевне письмо Лазо. Она жадно прочитала и убедилась, что даже на расстоянии от нее Сергей в курсе всех дел. В письме он рекомендовал ей покинуть Русский остров и переехать в деревню учительницей. Предстояло выбрать спокойный и тихий угол невдалеке от какого-нибудь партизанского отряда.

— Что вы задумали? — спросила Пригожина, узнав о сборах Ольги.

— Мне здесь прожить очень трудно, а в деревне я буду учительствовать, да и девушку, которая присматривала бы за Адочкой, можно подыскать.

— Толя деньги шлет?

— Он сам едва сводит концы с концами.

— Езжайте, но если у вас ничего не выйдет, возвращайтесь ко мне.

Они трогательно обнялись и простились.

По рекомендации подпольного комитета партии Ольга Андреевна поехала в Гордеевку, а рядом с этой деревней, в Серебряной, находился штаб Глазкова. Перед отъездом Николай Онуфриевич сказал ей:

— Обязательно устройтесь учительницей и завоюйте популярность среди крестьян, а подпольный комитет поручает вам быть связной между комитетом и штабом отряда.

От станции железной дороги до Гордеевки пришлось ехать на попутной подводе. Хозяин лошадей, согласившийся довезти «женщину с дитем», пожалел ее и не взял с нее ни копейки, несмотря на дальнюю, в сорок верст, дорогу.

— И чего тебе надобно в Гордеевке? — пожал плечами крестьянин, обернувшись к Ольге.

— Учительницей туда еду.

— Даром едешь. Людей-то в деревне нет. Каратели одних стариков помиловали, а молодых всех расстреляли.

— Кто же это сделал?

— Кто? Белые атаманы.

— Дети-то остались в живых?

— Убегли в лес.

— Кто же в деревне?

— То-то и дело, что никого.

— Много дворов в Гордеевке?

— Тридцать.

Невеселые мысли охватили Ольгу, но выхода не было — в деревне можно было скрыться, переждать суровое время.

— До Серебряной далеко? — спросила она.

— От Гордеевки верст двадцать.

— А там жители есть?

— Серебряная лесом закрыта, а дорогу партизаны оседлали. Сунулись туда атаманы, но не вышло у них.

Под вечер Ольга Андреевна подъехала к Гордеевке. На улице было пустынно, ни живой души, казалось, что вся деревня вымерла.

— Теперь веришь? — спросил крестьянин, глядя на озабоченную Ольгу.

Она могла поехать в Серебряную, но не хотела выдать себя, а жизнь в Гордеевке без хлеба и молока обрекала ее и ребенка на голодную смерть. Что делать? Она осторожно сползла с подводы, не выпуская девочки из рук, положила ее на траву, потом сняла узел, села на него и, пригорюнившись, стала кормить ребенка грудью.

При виде этой картины крестьянин сжалился:

— Ты не печалься! Я сейчас распрягу лошадей, пойду в лес и скажу бабам, чтобы вернулись… Думают, что я атамана привез, вот и убегли.

Только к ночи показались три женщины с детьми, потом еще две, за ними пришли и остальные. Они окружили Ольгу, сочувственно глядя на нее и спящую малютку.

— Пойдем ко мне, — предложила одна из женщин со слезами на глазах, — сына расстреляли, мужа повесили… Будем жить вместе.

— Может, мне в школе поселиться, чтобы никого не стеснять?

— В школе все стекла побиты, грязь.

Ольга Андреевна поднялась, а женщина, взвалив узел на свои плечи, повела ее в дом.

— Вот тебе кровать, милая, ты на ней спи, а девочку рядом положи. Зовут меня Меланья Сидоровна, а по фамилии Сухорукова. Только поскорее разберись, а то, как свечереет, будем сидеть в потемках, керосина ни у кого нет.

Так началась новая жизнь Ольги Андреевны. В Гордеевке она избавилась от встреч с контрразведчиком Корнеевым, но и здесь она не была гарантирована от всяких неожиданностей, тем более что ей предстояло бывать по секрету от гордеевских жителей в Серебряной, ездить во Владивосток и возвращаться в дом Меланьи Сидоровны, которая после гибели мужа и сына боялась и атаманов и партизан.

Весело пели птицы в тайге. Дни стояли ясные, в голубом небе пылало огненное солнце, и к нему тянулись сопки Сихотэ-Алиня. Казалось, стоит взобраться на самую макушку — и достанешь рукой светило.

В Сергеевке на улице невообразимый шум. В каждом дворе тачанки. Лошади, отмахиваясь от назойливых мух, медленно жуют сено. Где-то заливается гармошка, и тоненький тенорок выводит слова частушки:

За десятки верст съехались в таежную деревню делегаты на съезд трудящихся Ольгинского уезда. Здесь были хлеборобы и рыболовы, шахтеры и грузчики, казаки и солдаты бывшей царской армии, охотники и учителя. Одни прибыли на тачанках, другие верхом, третьи по звериным тропам и пересохшим горным речкам прошли пешком. Здесь были семнадцатилетние юноши, уже понюхавшие пороха, и отцы семейств, уважаемые люди на шахтах и в селах. Здесь были русские и украинцы, латыши и орочи, корейцы и китайцы, монголы и эстонцы.

Шевченко с Машковым приехали верхами. С ними Мелехин, Клименко и еще два командира, Олейник и Сивуха.

Гаврила Иванович, поглаживая усы, упрямо спадавшие вниз, спросил у Машкова:

— Балакать будешь, комиссар, чи як?

— Без меня найдется кому говорить.

— Ты хоть скажи за Цимухинский отряд, его же последним считают. Що, не так?

— Мало ли кто что считает.

— Ни, — упрямился Шевченко, — не хочу, щоб про мене казали: пьяница, шайтан…

— Ладно, Гаврила Иванович, скажу.

В школе набилось столько народу, что нечем дышать. Решили перенести заседание под открытое небо. За столом президиума члены Владивостокского подпольного комитета партии. Прозвенел колокольчик, разговоры смолкли. Раздался голос Лазо, которого еще не все знали в лицо:

— Предлагаю избрать в президиум представителей партизанских отрядов: командира и комиссара Цимухинского отряда Гаврилу Ивановича Шевченко и Виктора Ивановича Машкова, командира Сергеевского отряда Степана Агафоновича Безуглова, командира Тетюхинского отряда Степана Листратовича Глазкова, командиров Владивостокова, Петрова-Тетерина, Сосиновича и Аврелина, а также прославившихся партизан Клименко, Ивашина и Кирилла Хлыста.

Делегаты дружно зааплодировали.

Проходя к столу президиума, Гаврила Иванович услышал шепот:

— Шевченко с комиссаром живут как кошка с собакой.

С большой речью выступил Лазо. Он говорил о дисциплине, о формах партизанской борьбы, о стройной организации отрядов и закончил так:

— Пусть выступят сами делегаты, а мы их послушаем.

Когда председатель назвал фамилию Шевченко, кто-то из делегатов громко сказал:

— Надели на него смирительную рубаху.

Гаврила Иванович побагровел, лицо перекосилось, хотелось бросить крепкое слово обидчику, но сдержался. Раньше чем начать говорить, выждал, покрутил усы, долго откашливался.

— Смелей, Гаврила Иванович! — услышал он голос Лазо и сразу приободрился.

— Я не дуже привычный до речей, — заговорил он наконец, — но тут мени треба ответить тим делегатам, шо смеются в кулачки. Гаврилу Шевченку знае все Приморье, що правда, то правда. И знае як атамана, як самостийного батьку. Сам пан — сам ярмарок. Того Шевченки вже нема. Той здох!

Делегаты рассмеялись, а Гаврила Иванович, повеселев, снова подкрутил усы, но на этот раз уже важно, и продолжал:

— Теперь есть другий Шевченка. Цей, другий, вже не брикается, як дурна коняка, не дае бабам военные карты на запалку, а день и ночь учит своих бойцов военной тактике и дисциплине. Но знайте, что один Шевченка без комиссара, як дитина без маты. Комиссар его первый помощник, первый советчик, первый друг.

Теперь ему аплодировали президиум и все делегаты, но голос Шевченко перекрыл шум: