Рябов шел за сестрой, примечая каждую мелочь и досадуя на самого себя. «Как же это я недосмотрел? — думал он. — Все всем достаю, а про лазарет словно все забыли». Сестра подошла к узкой железной кровати с заржавленными прутьями, стоявшей у самой стены. На худом, подбитом соломой тюфячке лежал под грубым ворсистым одеялом человек, укрытый с головой.

— Спасибо, сестра! — поблагодарил Рябов. — Можешь идти.

Оставшись один, он осторожно откинул одеяло. Раненый проснулся, посмотрел вокруг себя и снова закрыл глаза.

Рябов не узнал с первой минуты Безуглова — он и не он: волосы коротко острижены, нос заострился, щеки впали, только в глазах, которые он открыл на мгновенье, светилась та же синева, так понравившаяся Ивану, когда он впервые встретился с казаком.

— Степан, проснись!

Казак открыл глаза.

— Узнаешь? Это я, Рябов!

Безуглов с трудом приподнялся на локтях и присел, положив голову на спинку кровати. И голос его прозвучал тихо:

— Ты, Иван?

— Здорово, казак, тебя побило.

— В голове шумит…

— Так уж положено каждому раненому. Зато руки и ноги целы.

Безуглов едва заметно покачал головой.

— Небось думал, что забыли? — спросил Рябов. — Нет, браток, я, как дознался, сейчас же поехал тебя искать. Главком приказал тебе кланяться, а еще спросить, чего тебе надо.

В глазах Степана зажегся огонек.

— Почто так говоришь, кланяться? Кто я ему — посельщик?

— А тебя кто сюда привез? — спросил Рябов, усаживаясь на край кровати.

— Не знаю, не помню.

— То-то и оно. Сам главком привез и наказал: «Спасти мне этого казака беспременно, иначе не помилую», а ты — «посельщик, что ли, он мне?» Он тебя на поле боя нашел.

— Правду сказываешь?

— Слово коммуниста.

Безуглова привезли в лазарет в беспамятстве, но, когда сознание вернулось, казак не раз силился припомнить, как его ранило… Вот он идет, опираясь на винтовку, а дальше — сплошной туман в глазах, тошнота и назойливое жужжание в ушах… Никогда бы не догадался, что его спас сам командующий. «Да, — подумал он про себя, — отплатил мне красно Лазо, а за это я ему век служить буду». И проглотил подступивший к горлу ком.

— Он тебе и гостинец прислал, — добавил Рябов, извлекая из-под полы шинели сверток, — кура и буханка хлеба. На вот, возьми!

Когда прощались, Безуглов дрожащим голосом промолвил:

— Передай главкому, что я никогда не забуду…

В доме оловяннинского священника готовились к пирушке. Вокруг стола тесно сидели семеновские офицеры, и среди них выделялся японец. Все они с жадностью смотрели на бутылки с вином, на тарелки с дымящейся бараниной, пирогами, солеными огурчиками, квашеной капустой и толсто нарезанными ломтями колбасы. Сам священник не принимал участия в пирушке, предпочитая оставаться наедине в своей комнате, зато жена его хлопотливо бегала из кухни в столовую то с хлебницей, то с горчицей, то с хреном.

— Ешьте, дорогие гости, ешьте, наши спасители! — говорила она офицерам, но никто не обращал на нее внимания.

— Фи хотит знайт мое мнение? — спросил японец у своего соседа, капитана, ерзавшего на стуле оттого, что пирушка не начиналась из-за отсутствия какого-то полковника. — Мы фам дафари оружие и деньга, а фы отдафайт борсефик… Казаки убегайт домой… Есри борсефик сюда приходит, мы фозьмем команда сфой руки и пустим армию микадо.

— До этого не дойдет, господин советник, — ответил капитан. — Жаль потерянного времени.

— Фы прафы, много фремя потеряри… Японский сордаты дафно бы сидери Чита, Иркутск, Байкар…

— Я про другое, — без смущения сказал капитан, глядя на напитки, — ждем полковника, и все без толку. Охотно выпил бы и закусил.

— Фы федь не торопитесь, господин капитана, фпереди Онон, позади гора и борсефик, туда ходить запрещено.

На макушке стенных часов раскрылось крохотное оконце, показавшаяся кукушка прокричала несколько раз. С улицы донесся шум. Японец с трудом отодвинул свой стул, инстинктивно бросился к окну и отшатнулся — перед ним проскакали несколько всадников с карабинами. Раздались выстрелы. В комнату вбежал хунхуз и испуганно закричал:

— Борсефик идет!

Офицеры, позабыв о еде, кинулись к дверям — каждый пытался удрать первым. Началась свалка. Одни бросились к окну и, выбив его, выскочили на улицу, другие — на кухню, чтобы скрыться черным ходом. По дороге сбили с ног гостеприимную жену священника.

Первыми в Оловянную ворвались дальневосточники. Это было так неожиданно для семеновцев, что, позабыв о чинопочитании, всякий, кто только был смел и ловок, хватал первую подвернувшуюся ему лошадь и скакал к Онону.

В полдень в Оловянную прибыл Лазо.

— Спасибо вам! — прокричал он бойцам, выстроившимся на пристанционной площади.

С разрешения Лазо командир Дальневосточного отряда Бородавкин дал телеграмму во Владивосток.

Командующий прочитал телеграмму и одобрительно покачал головой.

Зажатый в крутые берега Онон бурно несет свои мутные воды к Амуру. К осени, когда вода спадает, на реке возникают островки и мели, но весной и в начале лета Онон разбухает, волнуется и даже пенится. Неширок Онон — от верховьев до той излучины, где воды его, слившись с водами Ингоды, образуют Шилку, впадающую в Амур, но под Читой, вблизи Оловянной, ширина реки достигает двухсот метров.

За Ононом на сопках стояла артиллерия противника, ежедневно обстреливавшая позиции красных.

Третий день разведчики из Дальневосточного отряда искали по ночам удобную переправу. И когда нашли — привязали к седлам свою одежду и пулеметы, свели коней на поводу в Онон и погнали их, а сами вцепились им в гривы. Потом они возвратились и доложили Лазо: на другом берегу небольшие заставы, которые можно без шума снять.

Переправа через Онон была назначена за час до того, как начнет светать.

Тихая, облачная ночь. Мертво на берегах реки. И вдруг — ружейная стрельба. Что же случилось? Неужели противник узнал о предстоящей переправе?

Ночью Бородавкин примчался к Лазо и рассказал:

— Надо ж было такому случиться. Выехали усть-илинские рыбаки ночью лучить рыбу. Берега-то круты, с уступами, а ночь такая, что хоть глаза выколи. Плыли они, плыли почти до перевоза, а там застава всполошилась, подняла тревогу и открыла стрельбу. Придется отменить приказ.

— Нет, — возразил командующий. — Внезапность потеряна, но форсировать реку надо начать сейчас же. Твои ребята готовы?

— Так точно!

— Тогда начинай! — приказал Лазо. — И делай все по плану.

Сначала разведчики переплыли Онон. Убедившись в том, что противник не придал значения происшествию с рыбаками и на заставах даже не зажгли огней, они вернулись и уже на лошадях переправили пулеметы.

Тем временем стало светать. Командующий, стоя на берегу, торопил людей. А тут, как на грех, Онон разгулялся, зашумели его воды, перекатывая гребни волн через взорванную Назарчуком ранней весной среднюю ферму моста. И тогда командующего осенила мысль, как обмануть семеновцев.

В серой мгле пробуждающегося утра к Усть-Иле скакал гонец с приказом к аргунцам — немедленно форсировать Онон. Где же переправятся красные: у Оловянной или у Усть-Иле? Этой тайны никто не знал.

Сам командующий повел к мосту бородавкинских матросов. Они проползли до фермы, упавшей в воду. Изломанные стальные балки, рельсы и шпалы свисали над Ононом бесформенной лестницей.

Лазо привстал и приказал лежавшему позади него матросу укрепить канат к перилам моста и спуститься вниз. Матрос молча и быстро скользнул по канату к воде, упершись ногами в какую-то перекладину. Онон гневно рокотал, ревел, обдавая холодной водой смельчака. А тот, ловко забросив запасной канат за барьер третьей фермы моста, укрепил его и стал взбираться снова вверх. Так перешел первый матрос на вражескую сторону. Так переходили остальные матросы и сам командующий.