— Понял.

Герберт переключил контакт и передал Рафу:

— Возвращаемся на внешних. Разворот вправо.

Машина повернулась на месте. Теперь она снова бежала по бетонной полосе. Прожектор погасили, чтобы не слепить пилота. Один только фонарь мигал вдалеке.

В районе подготовки они подняли щитки шлемов. Спрыгнули на землю, держась за поручни алюминиевого трапа. Перед ними уже стоял часовой. Он ткнул пальцем в сторону — надо отойти. Они услышали шум приближающегося автомобиля. Подошел шофер. Раф сказал, что они не возвращаются на командный пункт, будут ждать второй самолет.

— Господин майор!

— Что?

— А может, вернемся?

— Чего ради?

— Скажем, что после неудачного старта у нас сдали нервы. Я в детстве слышал, если вернуться с полпути, будет несчастье.

— Не дури!

— Да нет, я только так.

— Я как раз сегодня спокоен как никогда, — добавил Герберт.

Они отошли в сторону и сели на траву. На какое-то мгновение Герберту показалось, что он, уже выполнив задание, вернулся на аэродром и сейчас отправится на вонючем тупоносом автобусе в городок. Он выпьет в офицерской столовой двойной ром и решит, как убить оставшееся время. Ему очень хотелось, чтобы этот полет был позади и чтобы было уже завтра.

— Господин майор.

— Ну.

— Я хотел спросить, не будете ли вы возражать.

— Что такое?

— Да вот, я договорился с офицером радиослужбы. Когда позвонят из госпиталя, он сообщит нам.

— Конечно, Раф. Мне самому интересно, что тебе жена преподнесет…

— Эй! — раздался чей-то незнакомый голос.

— Да.

— Экипаж в машину.

В кабине они снова помогли друг другу закрепить шлемы. Снова вырулили на старт в сопровождении машин спасательной службы. Наверно, сирена вторично подняла тревогу, и офицеры, спускаясь в убежище, отчаянно ругались. На стартовой площадке Раф снова прогрел двигатели, Герберт проверил приборы. Потом он доложил о готовности к старту.

— Взлет разрешаю, — заскрипело в ухо.

Герберт добавил газу внешним двигателям. Машина описала дугу и остановилась на краю длинной взлетной дорожки. Привычным движением он перевел остальные сектора газа, и ему показалось, что он швыряет одну за другой связки гранат и они взрываются за его спиной.

Герберт отпустил тормоза. Стрелка радиокомпаса прильнула к центральной риске. Цифры, выведенные на взлетной дорожке, проносились теперь так стремительно, что прочесть их было невозможно. С обеих сторон машины рвались полотнища света. Здесь начинался четвертый километр бетона. Герберт сильнее потянул штурвал.

Машина оторвалась от земли.

Едва ощутимая тошнота подкатывала к горлу. Машина лезла вверх, увеличивая скорость. Герберт дал газ до упора. Насосы теперь качали топливо во все камеры сгорания, поддерживая в них непрерывное горение. Указатель высоты показывал все новые и новые цифры. Земля уже теряла свои очертания. Отсюда, сверху, все внизу казалось светло-желтым, песчаным, потом затянулось янтарной дымкой. Стрелка радиокомпаса подошла к красной черте и чуть подрагивала. Но в машине эта ничтожная вибрация совсем не чувствовалась.

— Должно быть, сильный ветер, — сказал Раф.

— А внизу было совершенно тихо, помнишь? Когда ты курил сигарету, дым вился вокруг нас, а потом уплывал со слабым ветром, предвещавшим еще дня два ненужного спокойствия.

— Да.

Вскоре земля совсем утратила свой песчаный глянец. Теперь это был тусклый платок, брошенный в пространство. Зато небо все гуще наливалось чернотой. Совсем исчезла та темная синева, которая открывалась со стартовой площадки. Все вокруг было черной бездной, и глубина ее казалась беспредельной оттого, что вся она была пронизана лунным светом. Сверкающие снежнобелые потоки его падали косым, мертвенно холодным дождем. Металлический свет полосами кружил по кабине, задевая лица, теряясь в коричневых комбинезонах, ложась на приборы, ослепляя пилотов.

Коротким уверенным движением Герберт повернул штурвал. Машина легла на крыло. Будто мгновенно исчезли все сверкающие воздушные шарики. По крайней мере так показалось пилотам… В кабине как-то сразу стало тихо. Обернувшись, можно было увидеть, что крылья по-прежнему окаймлены сиянием, а луна заглядывает в кабину через другое стекло. Она постепенно переместилась вперед. Стрелка радиокомпаса сдвинулась на шкале. Когда она вернулась к красной риске, Герберт выровнял машину. И еще раз он повторил свою игру с луной.

Теперь на очереди был указатель высоты. Как только его стрелка дошла до нужной цифры, Герберт разрешил двигателям отдохнуть. Скорость тоже была такой, какая полагалась. Но вдруг стрелка радиокомпаса дернулась и приняла обратное положение. Это они прошли радиомаяк.

Герберт доложил в микрофон:

— Контроль! Контроль! Достиг боевой высоты. Прошу сообщить время старта.

В наушниках трещали цифры. Герберт даже не смотрел на часы — все они работали точно. Одни показывали время на часах на командном пункте, другие — длительность полета до цели, третьи — время по Гринвичу, четвертые не показывали ничего, пока в них не было необходимости. Эти часы, как говорили пилоты, были рассчитаны на психа. Это были аварийные часы. Ими никогда не пользовались. Даже при аварии. Потому что пилоту надо было тогда одновременно сделать столько движений, что он обычно забывал включить эти часы.

— Перехожу на местный контроль. Связь кончаю.

Он получил подтверждение того, что его рапорт принят, и выключил микрофон. Микрофон больше не был нужен. Потом он выключил и радиокомпас. Задумавшись, откинулся в кресле. Посмотрел на Рафа. Поблескивающий серебром зайчик, казалось, хотел прожечь его шлем.

Он обернулся, но не увидел радиста. В глубине кабины царил такой же мрак, как и за ее стеклами.

Чуткие пальцы Герберта лежали на штурвале. Он не ощущал ни малейшей вибрации.

— Раф!

— Да.

— Включаю автопилот.

— Понял.

Теперь машину вел автомат.

Герберт скрестил руки на груди и глубоко вдохнул насыщенный кислородом воздух из прохладного горла дыхательного аппарата. Полулежа, он чувствовал, как расслабляется все его тело. Теперь он мог совершенно спокойно перебирать в памяти события вечера: последние минуты неуверенности в офицерской столовой; конверт с запиской, переданный через толстуху кельнершу; приятное возбуждение, будто он только что выпил горячего кофе; автобус, трясущийся на потрескавшемся асфальте, а вокруг — известковые складки, вонь бензина и чад от сгоревших трав; история с Ленцером; ссора в клубе; суеверные бредни Рафа, когда они ждали вторую машину. Часы бессмысленной болтовни там, на земле, в городке и на базе, казались еще более бессмысленными, совсем нестоящими по сравнению с теми немногими минутами изнурительного душевного напряжения, которые приходилось испытывать здесь, в машине. Тем более, что он ведь решился послать в конце концов записку, и вдобавок комендант обещал поддержать его просьбу о переводе на гражданские линии. Точно ли он сказал, что поддержит? Герберт уже не помнил. Но ему все-таки казалось, что старый полковник говорил что-то в этом роде. Или, может быть, ему, Герберту, хотелось услышать эти слова?

Не все ли равно? Они должны удовлетворить его просьбу. Ведь иначе все кончится глупо. Ему совсем не хотелось кончать так глупо, как Портер или Карст. Это было бы хуже всего… хотя, как правило, то, что случается с человеком, именно и есть наихудшее. Вот Раф — отец! Дай ему бог здоровья! Как он может быть отцом и летать вместе со мной? Видно, в его голове это все же укладывается.

— Раф!

— Да.

— Ты хотел бы удрать отсюда?

— Нет.

— Почему?

— Я могу летать еще с год. Я так оцениваю свои нервы. Потом я уеду с женой и ребенком куда-нибудь в нормальный мир.

— Все-таки уедешь?

— Конечно. А как же вы думали, господин майор? Мне совсем не хочется кончить так, как Портер.

— Понятно.

«Значит, и он, — думал Герберт. — Никто не хочет здесь оставаться. Странно. Интересно было бы поговорить с полковником. Неужели он тоже мечтает удрать домой? Черт его знает. В конце концов, меня это не интересует. Главное, меня интересуют гражданские линии. Пусть хоть все они тут свернут себе шею и кончат так же, как кончил Портер. Пусть этот городишко ящерицы сожрут, пусть эту пустыню солнце сожжет, пусть всю базу трясущиеся руки разнесут, пусть море поглотит все их «мандарины». Я все равно удеру отсюда.