Чего же мы все ждали? Каждый думал, что это случится, когда его уже здесь не будет. Мы походили на католиков, которые ждут возвращения бога, совсем не желая его возвращения.

Что я здесь делаю, среди всей этой компании? Недоразумение и случай привели меня сюда. Почему же именно я должен был влипнуть в историю? Я совсем не в восторге от этой роли: уж лучше бы я спокойно развозил по утрам молоко и оставлял бы бутылки у дверей… Ведь все знали, что это когда-нибудь произойдет.

Те, на материке, тоже знали, но старались не думать о базе вообще и о том, что на ней делается. Они как-то рассчитали в своих черствых и богобоязненных рантьерских душах, что их это минет, а о потомках — за всю историю человечества кто же о них думал всерьез?

Здорово они просчитались. Но откуда и впрямь им знать, что это может произойти? Только сейчас, когда произошло, они будут знать… Знать, что это может повториться каждый день и каждый час. А это значит — везде, в любую минуту. Возможно, какой-нибудь болтун из газеты украсит свой комментарий заголовком: «Перманентное состояние потенциальной возможности катастрофы» и еще решит, что открыл какой-то закон человеческих отношений. Ничего нового он не откроет, ведь об этом знали уже давно. Только как-то… всем это было крайне безразлично… И завтра опять будет безразлично… Люди прочтут газеты, поговорят в трамваях, на работе, если дети за столом спросят, что-нибудь зло буркнут в ответ и снова им станет безразлично.

До каких пор, черт возьми!

Я никогда не думал, что мой радист так широко мыслит. Он быстро додумался до этого самого места, до этого «до каких пор» и сам себя прикончил. Он свое дело уладил.

Если бы тем, внизу, все это не было так безразлично… Если бы они поменьше носились с собой, с собственными мыслями и желаниями… я мог бы еще вернуться на базу, может быть, даже смог бы уехать вместе с Доротти. Но они, черт бы их побрал, утешатся, если я смогу забыть. Иначе они приговорят меня к избиению — камнями слов. Только за то, что я буду им вечным напоминанием. Вся эта история будет связываться у них с тем, не проговорюсь ли я, а у меня — с их стиснутыми зубами. Я не могу жить под вечно направленным на меня указательным пальцем. В конце концов, что мне до всего этого? Что до этого полковнику, что штабистам, что диспетчерам? Все знают, что приказ глуп. Но покажите мне такого смельчака, который почувствовал бы свою ответственность и отменил бы приказ? Черта с два, не он издавал, ему какое дело! Ему наплевать, черт побери!

А те внизу уже настроили радио и телевизоры на легкую музыку…»

— Раф! — крикнул он.

Ответа не было.

— Раф! — повторил он снова.

— Угу…

— Приготовить машину к посадке согласно предписанию!

— Понятно.

Герберт перешел на радиотелефонную связь и вызвал базу. Через несколько минут земля отозвалась.

— Майор, почему прервали связь с базой, почему не отвечаете?

Герберт доложил о смерти радиста.

— Сообщите данные, прием, — закончил он.

Данные с базы сообщили. Он сопоставил с приказом.

— Раф!

— Угу…

— Идем с опозданием в полторы минуты. Ну-ка, толкни вперед.

Он внимательно следил за Рафом. В наушниках что-то треснуло дважды. Он понял, что у Рафа икота. После выключения автопилота машину то и дело сотрясала мелкая дрожь. Герберт знал, что это дрожат руки Рафа.

— Раф!

— Угу…

— Успокойся, черт возьми. Я беру управление.

Герберт сделал несколько маневров. Машину продолжало трясти. Он посмотрел на свои руки, которые тоже дрожали, несмотря на то, что он то напрягал, то расслаблял мускулы в надежде, что к ним вернется прежняя упругость.

Он снова включил автопилот и беспомощно откинулся на спинку кресла. «Мы не сможем сесть», — подумал он.

Раф икал все громче.

Радиокомпас уже поймал луч маяка, и стрелка, дрожа, ползла по шкале. «Нужно вывести машину на курс, что это творится с моими лапами?»

— Господин майор.

— Ну?

— Дайте мне управление. Я выведу машину на курс и посажу сам. Вы ничего не делайте.

Раф взялся за штурвал, но приступ икоты лишил его руки точности движений.

Машина, отпущенная неосторожным движением пальцев, свалилась на правое крыло, опрокинулась вниз и медленно входила в штопор. Кровь ударила в глаза от внезапного ускорения. Герберт схватил обе рукоятки и с трудом выровнял машину. Движения его рук обрели прежнюю уверенность.

Раф возился в своем кресле.

Вдруг он бросился на Герберта, пытаясь вырвать у него штурвал.

Машина снова завалилась вниз. Раф визжал:

— Отдай штурвал! Отдай штурвал! Я сяду! Ты разобьешь машину на полосе! Я должен сесть! Я должен бежать в госпиталь! Забрать их… удирать… удирать! Отдай штурвал!

Герберт увидел, что другой рукой Раф дергает кобуру пистолета, пытаясь ее открыть.

Герберт выхватил свой пистолет и выстрелил дважды. Тело Рафа обмякло и повисло на ремнях. И тут Герберт подумал: «Зачем я стрелял в лицо, ведь в лицо можно было и не стрелять…»

Он выровнял машину, снова вывел ее на курс.

Далеко впереди, на самом краю неба, он увидел фиолетовые вспышки прожекторов.

Он описал широкий круг над базой.

Разговор с комендатурой был окончен. Можно было выключить рацию. Она больше не была нужна — до самого момента посадки. Он увел машину к радиомаяку и начал кружить над ним.

Предстояло сойти с высоты полета на ту высоту, где обычно ждали получения разрешения на посадку. Герберт выключил газ. Машина со свистом перешла на планирование. Внезапное замедление вызвало новую волну рвоты, которую Герберт не смог сдержать. Стрелка указателя высоты прыгала с цифры на цифру, а Герберта все еще сотрясали приступы рвоты. Он задыхался в тесном шлеме. Если бы можно было уже снять его, сбросить!

Рафа не было. Рядом было только его безжизненное тело. «Черт бы его побрал! — подумал Герберт. — И тех, внизу, вместе с ним!»

Ему предстояло начать приготовления к посадке. Нужно было проделать несколько десятков действий, причем некоторые — одновременно. Он не представлял себе, как он справится со всем этим без помощи второго пилота и радиста, который обычно при посадке стоял за спиной пилота, выполняя функции штурмана. Предписание, которое выдавалось в полет, не предусматривало подобных случаев.

Он снова проверил скорость и, выровняв машину, включил автопилот. С облегчением потянулся к наушникам и снял их. Не было Рафа, чтобы помочь открепить шлем. Он долго возился с герметичными клапанами, наконец снял тяжелый шлем и положил его за креслом. Снова взял наушники и шланг дыхательного аппарата. Кабина медленно наполнялась холодным ночным воздухом нормального давления. Герберт дышал то носом, то ртом, втягивая живительную струю из аппарата.

Он отыскал в кармане пачку сигарет. Затянулся, и снова его начало тошнить. Он откашлялся, отдышался и стал готовить машину к посадке. Он делал все не спеша, спокойно.

Внизу показалась убегавшая назад светящаяся полоса бетона. Там все было готово. Люди, машины; группа радионаблюдения непрерывно сопровождала самолет, хотя Герберт и не мог распознать ее сигналов.

Он сообщил по радио, что видит сбоку, с другой стороны базы, другую машину — два прижавшихся друг к другу огонька кружили много ниже, — он готов был подождать, пока сядет вторая машина. Комендатура приказала идти на посадку ему.

Он посмотрел на светящуюся полосу бетона, и внезапно в его теле появилась и стала нарастать какая-то дрожь.

Одежда липла не только под мышками, но и на груди, на спине. Голова зудела, он то и дело почесывался.

«Значит, уже сейчас, — думал он, — даже не дадут ни на секунду побыть одному, приготовиться к тому, что будет…»

Ему захотелось еще раз пронестись над землей, увидеть желтые острова городов, сверкающие в серебряном свете вершины гор, их темные склоны, золотистые жилы рек… Но все это осталось позади. Сейчас он описывал большие круги над базой, куда должен был возвратиться.