Автобуса еще не было, и Герберт пошел вниз, по разбитой мостовой, зажатой между каменными стенами серых зданий. Улочка террасами спускалась к берегу и скоро вывела его на деревянный мол.

На самом краю шаткого помоста дрожал огонек сигнального фонаря. На фоне залива он казался негасимым язычком лампадки перед алтарем в огромном темно-синем зале храма.

Герберт сел возле фонаря и стал смотреть на тающие во тьме очертания старых суденышек, которые ежедневно доставляли в город продукты, вино, минеральную воду. Над портом, точнее, над наспех сколоченной пристанью нависло замысловато расчлененное кольцо огней. Вверху, у маленькой базарной площади, желтые огоньки сплелись в бессмысленный рисунок. Это говорило о поспешном и небрежном строительстве.

Герберт глубоко вдохнул свежий, холодный воздух. Только здесь, у моря, можно было забыть о бесплодной холмистой пустыне, которая отрезала эту подлую дыру от нормального мира, населенного нормальными людьми.

Пожалуй, он выпил слишком много кофе. Врач разрешал четыре чашки в неделю. Для Герберта это было дневной нормой. Он сжал руку в кулак, потом разжал пальцы — они не дрожали. Проклятые пальцы — почему они и в кабинете врача никогда не дрожат?

Тишину порта нарушил рокот мотора. Как будто провели палкой по прутьям ограды.

Герберт возвращался на площадь, умиротворенный этим кратким мигом спокойствия и бездумной легкости. Да, бездумное мгновенье — далеко не последнее удовольствие в этих местах. Минуты, когда забываешь о четырех улочках, где на тротуарах валяются обрывки газет, смятые коробки от сигарет, разбитые винные бутылки, о четырех улочках, которые очерчивают границу здешнего мира. Его мир! Это звучит парадоксально: даже портье в отеле или повар в офицерской столовой знают, что, прежде чем погрузятся в сон первые окна городка, Герберт будет за тысячи километров отсюда… и, однако, четыре улочки, базарная площадь, отель — этот сущий клоповник, — офицерская столовая, террасы склона, покрытого известковой пылью, — это действительно границы его мира…

Сейчас он испытывал большое удовлетворение от того, что послал записку сегодня, не отложил до возвращения.

Возле офицерской столовой, выставив тупоносую мордочку, уже ждал неказистый маленький автобус. Но роскошные и удобные машины застряли бы здесь на первом же повороте узенького шоссе. В автобусе уже сидели офицеры. Герберт небрежным жестом приветствовал их.

— Где шофер?

— Какого черта мы тут торчим?

— Зовите его!

— Свинья. Они там с барменом тянут уже по пятой рюмке…

— Нам бы тоже не помешало пропустить по маленькой, а?

— Господа офицеры…

Великолепный ром — импортный, итальянский — на время разрядил обстановку. Затем общими усилиями офицеры извлекли шофера из бара, и вскоре автобус уже катил мимо светлых вилл, расположенных вдоль круто поднимающегося в гору шоссе.

Герберт безучастно смотрел в окно. Они проезжали как раз мимо погруженного в темноту фабричного здания. Его хозяин давно уже свернул свое дело и отправился в мир нормальных людей.

Точно так же встретили последние перемены в городке врачи, адвокаты, учителя, небольшая горсточка квалифицированных рабочих, — одним словом, все те, кто имел хоть немного денег и мог куда-нибудь выехать. На смену им в городок потянулись другие люди, выросли новые строения: госпиталь, пристань, почта, отель, ресторанчики и разные притоны, где из-под полы продавали спирт. Все обитатели городка приспособились к новой функции: обслуживать чертову базу, построенную в нескольких километрах отсюда в каменистой пустыне, среди лишенных растительности, лысых холмов. Конечно, за исключением тех, у кого сдали нервы. Эти бежали в мир нормальных людей.

Автобус давил желтые прямоугольники света, падавшего на шоссе из широких окон госпиталя. За этими окнами ждала Доротти. Сегодня она дежурит. Завтра у нее будет свободный день, и вечером она придет в «Новые астры».

«Хорошо я придумал с запиской. Не к чему было откладывать до завтра. Эта толстуха кельнерша может уже через час-другой отнести записку, и когда Доротти вернется домой, то ее получит».

Шоссе опять как бы нависло над огнями города, и Герберт увидел внизу миниатюрную картину: базарная площадь, улочки, сползающие к порту, дрожащий огонек на краю мола и дальше — неподвижно-матовая гладь залива.

Шофер вцепился в баранку, как хищник в жертву. Машину резко бросило в сторону, и она взяла новый подъем. Склон кончился. Ручеек асфальта запетлял по каменистому плоскогорью.

— Закуришь, Герберт?

— Нет… Мне сегодня лететь.

— Знаю. Зачем бы тогда ехать на базу? Уж не везешь ли ты в кармане рапорт, а? Слышишь, майор? А не подать ли тебе и в самом деле рапорт? Напишешь: расшатанная нервная система. Такие рапорты действуют безотказно — не позже чем через две недели уедешь на старой посудине, которая возит жратву! Нет, ты подумай — всего две недели, и ты в нормальном мире!

— Заткнись, черт возьми!

— Ладно… только нечего злиться. Сам подписал свинский контракт, так не о чем и говорить.

— Почему свинский?

— Потому что нужно иметь свинячьи мозги и свинячью смекалку, чтобы позволить себя сюда загнать.

— Заткнешься ты наконец или нет?!

— Да я так. Просто надоело таращить глаза, как рыба, на эти мертвые камни.

— Пошел ты со своими камнями! — рассвирепел Герберт. Болтовня капитана раздражала его, хотя он знал, что оба они мучаются одинаково и не стоит друг друга оскорблять. — Все равно я выберусь отсюда раньше, чем ты.

— Ну чего ты кипятишься? Мы все хотим, чтобы ты скорее получил ответ.

В сторону собеседников повернулось несколько человек; на их лицах изобразилось вялое оживление.

— Ну, как твой рапорт?

Герберт выругался. Кто-то сказал:

— Вот именно. Каждому хотелось бы перевестись на гражданские линии.

— А я не только хочу, но и переведусь.

— Дай бог.

— Вот увидите.

— Дай, бог, дай бог.

— Увидите. Когда я выпиваю слишком много кофе, у меня дрожат руки — верный признак, что я выберусь из этой дыры.

Воцарилось молчание. Наверное, каждый думал в этот момент о том, куда выбираются из этой дыры, когда начинают дрожать руки. В одну прекрасную ночь человека увозит карета — и прощай мечты! Потом уже только госпиталь да кругом глухая каменная стена, утыканная битым стеклом.

— Герберт?

— Ну?

— Не говори больше так.

— Почему?

— Ты же знаешь. В этом городишке все решают сплетни. Узнают в комендатуре, о чем ты трепался в автобусе, и тебе крышка.

— Оставь ты эти сплетни. Говорю просто, чтобы говорить что-нибудь, но я все равно отсюда выберусь. Вот увидите.

— Дай бог.

Автобус тряхнуло на выбоине, и он осел, чуть подавшись назад.

— Эй, шеф, рессора!

Шофер затормозил и вышел осмотреть машину. В открытую дверь ворвался запах, тяжелый запах длинных, колючих, засохших трав. Днем все здесь обугливалось от испепеляющего зноя, а к вечеру чадило — удушливо, как нераздавленный окурок. Запах, проникший в машину, шел от распрямляющихся на вечерней прохладе длинных стеблей бурьяна, который нескончаемыми зарослями покрывал северные склоны холмистого плоскогорья.

Вместе с запахом трав в машину проникли далекие еще и потому приглушенные и искаженные отзвуки базы. Через четверть часа автобус будет на месте, но отсюда еще нельзя было разглядеть даже лучей прожекторов, хотя их фиолетовые клинки уже сносили головы первым звездам. Низко, у самого горизонта, тлел пурпур заката… А может быть, это горела степь?

Шофер снова уселся за руль, и автобус рванулся с места.

На задних сиденьях трясло, офицеры проклинали шофера и рессору и перебирались на передние места.

От выхлопных газов в автобусе висел какой-то тошнотворно кислый запах. Невыносимо резало глаза. Герберт протер свои темные очки.

— Эй, шеф! — крикнул он. — Если вы все время собираетесь так смердеть, то я по вашей милости глаз лишусь!

— А меня это не касается. Я обязан вас доставить на место даже с поломанной рессорой. А про глаза у меня приказа не было!