В палатке он тут же повалился на топчан, подложил руки под голову. Запах свежей зелени, идущий из сада, доносился даже сюда, в палатку.

Брезент протекал. Пузатые капли срывались на одеяло. Герберт машинально ловил их, раньше чем они успевали упасть на постель.

Видимо, хор девочек действительно был неплохой. После того как они съездили в соседний городок и выступили там, в лагере то и дело стали появляться разные гости с просьбами дать концерт.

Несколько миль разбитого асфальтового шоссе (лишь по обочинам сохранились ленточки асфальта, да и те день ото дня таяли под стальными ободьями крестьянских телег) соединяли и в то же время разделяли деревеньку и крохотный портовый городок.

Именно оттуда приехали двое — один в гражданском, другой в морской форме. Обещали тягач с прицепами, зал с неплохой акустикой, обед, ужин и двухчасовую прогулку по морю на старой, дымящей, как заядлый курильщик, посудине — вместо гонорара.

Герберт — язык у него был хорошо подвешен — ездил с девочками, как их конферансье. Со сцены он рассказывал крестьянам всякую всячину, держался свободно, непринужденно. Крестьяне слушали с удовольствием, хохотали и хлопали в ладоши.

Начальство женского лагеря охотно приглашало его в поездки с хором.

Герберт очень обрадовался, когда плешивый учитель пения сказал однажды:

— Герберт, мы едем в порт.

— Петь?

— Ну, ты-то петь не будешь!

— Но я поеду?

— Приготовь самые веселые шутки для рыбаков.

— Тогда все девчонки разбегутся.

— Я тебе задам. Ты придумай что-нибудь культурное.

— Только, пожалуйста, договоритесь с начальником нашего лагеря. А то ребята злятся, что я все езжу. Им ведь тоже хочется.

— Кто же виноват, что они не умеют держаться на сцене!

Эта поездка в порт была последней перед закрытием лагеря. Герберт был рад, что Карл не едет. Ему нравился Карл, за эти недели они сдружились, привыкли друг к другу, обещали, что будут встречаться в городе после каникул.

Но в порт Герберту хотелось поехать без Карла. Ему неприятно было смотреть, как Карл на каждом костре обнимает Доротти, танцует с ней, ерошит ей волосы, а она улыбается ему так, будто он, Герберт, перестал существовать, будто это не он открыл ее, не он показал ее Карлу и другим ребятам.

После завтрака Герберт помчался в женский лагерь. Тягач запаздывал. Думали, что он уже не приедет. Но, как выяснилось, что-то в нем испортилось, и пришлось еще ждать.

В полдень, в самую жару, наконец выехали. В прицепах вместо скамеек были положены поперек бортов доски. Трясло. Крестьяне на полях разгибали спины и приветливо махали им руками.

Проезжали через деревеньки, пугали уток, гусей, бродивших по улице. Наконец показалась железная дорога.

— Уже недалеко.

Предместье маленького городка трудно даже назвать предместьем. Это, скорее, деревня. Дома, правда, каменные, антенны, горбатая мостовая, фонарные столбы, словно надломленные стебли. Но за домами хлева, коровы, сморенные жарой, стога сена, раскиданная солома, собачий лай, белье, развешанное на заборе.

На главной улице дома двухэтажные. Садики с клумбами. За деревьями в глубине — виллы с террасами, пестреющими полотняными шезлонгами.

— Доротти?

— Ну?

— Пойдем…

— Куда?

— Порт посмотрим…

— Нет…

— Ну, идем, идем. Только в порт. Мы давно с тобой не разговаривали. Тебе не хочется поболтать?

— Не знаю.

— Ну, тогда пошли.

Доротти явно жеманилась, он взял ее за руку и потянул в боковую улочку.

— Не опоздайте на концерт!

— Не беспокойтесь!

Солнечным жаром обдавало плечи, лица; рубаха прилипала к телу.

— Хочешь мороженого?

— В порт сюда?

— Не знаю. Кажется, сюда. Городишко-то крохотный. Порт не трудно найти, оттуда должно нести вяленой рыбой.

— Так пойдем есть мороженое? — спросила Доротти.

— Конечно, — ответил Герберт. — Я же предлагал тебе. У нас в деревне нет мороженого. Зато здесь, в городе, вот увидишь, каким я тебя угощу.

— Ну да! Забудешь. Как всегда.

— Что — как всегда?

— Никогда не приглашаешь меня на танцах, только очень странно смотришь.

— Портер разве тебе не нравится?

— Карл очень хороший. Вы оба хорошие, но ты всегда так странно смотришь, когда Карл приглашает меня танцевать.

— Зато здесь я тебя угощу мороженым.

— Через несколько дней лагерь закроется и все кончится.

— Не стоит загадывать, что будет через несколько дней. Смотри-ка!

Узкая улочка расступилась. Открылся широкий волнорез; бетонные причалы; узкоколейка, на ней несколько вагонов-самосвалов; на канале — катера: желтые, голубые и цвета воды в пасмурный день; на берегу — ящики для рыбы, одни сложены в штабеля, другие разбросаны в беспорядке. Воняет рыбой.

Герберт все еще держал Доротти за руку. Они вышли на мол. Шли прямо в море — море окружило их со всех сторон, только узенький мол связывал их с землей, которая осталась позади, метрах в двухстах, может быть, даже больше.

В конце мола волны рушились друг на друга. Та, что шла с моря, опрокидывалась на ту, что медленно возвращалась от берега, и, пенясь, они вгрызались друг в друга. Потом усталая волна уходила обратно в море. Мерно повторялся хлюпающий звук воды, бившей о сваи мола.

Они уселись прямо на досках. Герберт прислонил голову к столбу сигнального фонаря.

Появились чайки. Герберту почудилось, что они возникли из ничего. Просто возникли, и все. И сразу — огромной стаей. Кричащие, голодные, встревоженные.

— Доротти.

— Ну?

— Смотри.

— Вижу. Море.

— Да. Оно совсем как небо.

— Но…

— Такое же громадное и выпуклое. Интересно, какое оно сверху.

— Тебе хочется увидеть?

— Я увижу.

— У тебя есть деньги на самолет?

— Нет. Я сам буду летать.

— Ты?

— Всякий уважающий себя авиаконструктор должен отсчитать из своей жизни несколько тысяч часов на полеты!

— Как ты хорошо сказал! А я, наверное, буду врачом. Если попаду в институт.

— А ты попробуй.

— Обязательно попробую. Вот увидишь.

— Доротти!

— Ну?

— Ты не сердишься?

— За что?

— За то, что я только смотрю, когда Карл приглашает тебя танцевать?

— Так если ты сам не хочешь… Разве можно за это сердиться!

— Да нет же, я очень хочу!

— Что-то я до сих пор не замечала.

— Доротти!

— Да.

— У тебя нет с собой хлеба?

— Хочешь покормить чаек?

— Ага.

— Карл тоже говорит, что будет летчиком.

— Он хочет быть летчиком, а я конструктором.

— Вы еще передумаете.

— Я не передумаю. Это у меня в крови.

— В крови?

— Да. Мой старик тоже летал. Перед войной он натаскивал всяких пижонов на старых спортивных клячах. А потом он летал на «спитфайерах». А когда на «спитфайерах» нечего стало делать, он перешел на «Ланкастеры», почтенные, старые «Ланкастеры». Тут-то и случилось несчастье.

— Он разбился?

— Да. Однажды его машина не вернулась из полета на Эссен.

— Так кому нужна эта традиция!

— Я не могу иначе.

— Почему?

— Не знаю. Не могу. Я должен — и все, хоть мой старик и плохо кончил. Мама тоже погибла. Я успел спрятаться в погреб, а она замешкалась в комнате, когда грохнуло.

— Ну вот, а теперь ты выдумал…

— А вдруг именно мне повезет. Ведь не может же быть, чтобы в семье все одинаково кончили. Правда, от рака или другой какой гадости тоже не хочется умирать.

— Какие у тебя ужасные мысли. Мне даже мороженого расхотелось.

— Пойдем все-таки.

Мороженое было вкусное. И концерт прошел удачно. Все были довольны вечером. Начальник порта лично поблагодарил девочек и в знак благодарности пригласил всех прокатиться к маяку. Их ожидала прогулка на «пароходе» — старой, ободранной лайбе, по неведомым причинам покосившейся на правый борт.

Девочки расположились на палубе. К ним присоединились еще несколько туристов и отдыхающих. Герберт захватил место на носу.