— Тебе ясно? — вмешался в перебранку капитан. — Вот наш городишко, вот принцип нашего вонючего существования. Здесь все, как роботы, делают только то, за что им платят. Больше их ничего не касается. Шофера не интересуют твои глаза, а тебя не интересует ничего, кроме гражданских линий, которыми ты бредишь. И знаешь почему? Не знаешь? Так я тебе скажу. Потому и именно потому, что на этот паршивый клочок земли всем наплевать в нормальном мире. Даже когда там грузят на старую посудину ром, сало или капусту, там думают о капусте, которая должна быть доставлена на место, а не о людях, которые будут ее есть.

— Ты еще долго собираешься болтать, капитан?

— Долго. Всему виной эти часы радиоприема — сидишь молча и ожидаешь человеческого голоса, преобразованного в точки и тире. С ума сойти от этого можно. Клянусь тебе.

— Знаю, черт возьми, и не только от этого.

— Прости, — пробормотал капитан. — Я, конечно, понимаю, что тебе тяжелее всех, майор. Ты видел последнюю картину?

— Я в кино не хожу. Оно меня раздражает.

— Жаль. Чудесный фильм, а что за ножки…

— Ну, хватит, наконец, болтать. Эй, шеф, неужели нельзя без этой вони? Вы совершенно не умеете водить машину!

— Ну чего вы привязались? Везу так, как мне нравится. Мне платят за то, чтобы я вас доставил на место. И главное — не опоздать, а как я вас везу — это уж мое дело. А если вы не заткнетесь, я так завоняю, что врач запретит вам сегодня лететь.

— Как вы со мной разговариваете?!

— Господа, — вмешался кто-то, — ну к чему эти ссоры? Майор, этот автобус всегда чертовски смердел, вас это до сих пор почему-то не раздражало.

— Простите, — смущенно сказал Герберт. — Все из-за этой рыжей пустыни.

Никто не понял, что он имел в виду, но переспрашивать никому не хотелось.

Герберт задумался. «А может быть, из-за записки, посланной через кельнершу, или из-за той минуты отдыха на молу, или виноваты травы, вернее, запах гари, ворвавшийся в дверь автобуса?» И вдруг мелькнула мысль: «Это кофе. Слишком много кофе. Оно возбуждает». Он подумал, что вел себя глупо, но, в сущности, все это было ему глубоко безразлично. «Не в первый раз, в конце концов, я еду по этой рыжей пустыне при свете заката и придираюсь ко всякой чепухе».

Он протер платком очки, подышал на них, крохотные капельки испарины покрыли стекла.

Автобус слегка потряхивало на потрескавшемся от зноя асфальте. Дрожали сиденья, дрожали стекла, даже голоса разговаривающих дрожали. Впереди у обочины показались кусты. Здесь все растения начинали свой рост буйно, их стебли, как в броню, одевались в грубую кожицу, но вскоре они никли от жажды и, истлевая, падали на землю. Люди перепахивали землю и сажали новые кустики. Мудрая забава!

Заросли напомнили, что база рядом.

Шофер затормозил так резко, что тормоза заскрипели.

— Бездарный тип, — пробормотал Герберт и сам удивился тому, что его снова подмывает к ссоре. Где-то впереди замигал огонек. Автобус съехал на обочину шоссе, мотор замолчал.

Солдат в шлеме, надвинутом по самые брови, заглянул в машину. Увидев знакомые лица, он захлопнул дверцу. Герберт услышал лязг упавшей цепи, в следующее мгновение колеса автобуса прижали ее к асфальту.

Часовой осветил машину сзади и снова натянул цепь.

Один за другим они спустились с подножки на бетонные плиты и беспорядочной группой направились к убежищу.

Снаружи оно напоминало длинный вал вспученной земли, покрытой чахлой растительностью. Совсем как картофелехранилище гигантских размеров.

Бетонные ступени вели в командный пункт. Служебные и подсобные помещения, штабные кабинеты, холлы, клубы, салоны — все здесь было оборудовано скромно, удобно и изящно, работающие тут люди не ощущали, что они живут в огромной кротовой норе.

Шарообразные светильники напоминали о знойном юге, но воздух под землей был прохладным. Здесь всегда было одинаково прохладно — и в июльский день, и в декабрьскую ночь, даже когда пустынное плоскогорье покрывалось узорным инеем.

Герберт простился с капитаном и направился в лазарет.

— Добрый вечер, доктор.

— Здравствуйте. У вас сегодня ночной полет? Прошу.

— Не стоит, доктор.

— Мне за это платят. Снимите, пожалуйста, рубашку.

— К сожалению, я совершенно здоров.

— Ничего, мы только проверим пульсик, давление и все. Дайте-ка руку. Что вы видите там на стене?

— Ничего интересного. Полка, плакат, немного грязи.

— Почувствовали что-нибудь?

— Укол.

— Точнее.

— Два легких укола — один за другим.

— Можете лететь. Сейчас запишем в книжечку.

Когда Герберт уже открыл дверь, врач спросил:

— Вы не волнуетесь, майор?

— С какой стати мне волноваться?

— Нет, нет, ничего. — Врач задумчиво покачал лысеющей головой.

Герберт подумал, что врач что-то скрывает от него. Но он не любил этого старого фанатика-покериста и, ни о чем не спросив, вышел из кабинета.

Он доложил о своем прибытии офицеру-диспетчеру, тот приказал ему одеваться к полету.

Оставалось немного свободного времени, и Герберт заглянул в клуб.

— Добрый вечер, господа.

Никто не отозвался. Герберт расположился поудобнее в неглубоком кресле. Молчание продолжалось. Тогда он громко выругался и сказал:

— Два месяца такая отличная погода, что все внутри переворачивается. Ну хоть бы раз отложили мой полет из-за погоды.

Но и тут никто не отозвался. Это стало удивлять его.

— Вы что? Мумии?

— Вы ничего не знаете? — спросил молоденький щуплый лейтенантик, казавшийся мальчишкой среди атлетически сложенных офицеров.

— Что случилось?

— Ленцер!

Герберт понял. Он уставился на блестящие носки своих ботинок, оперся ладонями в колени. Сам не зная зачем, спросил:

— Как?

— Разве в городе ничего не знают?

— Нет. Я прямо из столовой.

— Странно, что в городе еще не знают.

— Как это было?

— Очень глупо, — заговорил лейтенант. — Он взлетал при боковом ветре. Поднялся на несколько десятков метров и попал в чудовищную «яму». Я сам видел, как он плюхнулся на взлетную дорожку. С неба будто что-то соскользнуло. И сгорело в несколько секунд. В детстве я видел такие пожары, я вырос в деревне. Идешь, бывало, из лесу или с реки, тащишь банку, удочки, пустую сетку и вдруг — гриб дыма вылезает из-за деревьев и расходится над домами. Бежишь, задыхаясь, и всегда уже поздно — ни дома, ни огня, только толстая баба воет, вся измазанная даже не черной, а темно-синей сажей, да парень обтесывает уцелевшие тлеющие бревна. Ленцер еще быстрее горел. Всего несколько секунд.

— Глупая история, — сказал Герберт.

— Невероятно глупая, — подтвердил капитан, высокий полнеющий брюнет.

Лейтенант снова затараторил пискливым тенорком:

— А я как раз с Ленцером договорился. Он обещал пойти со мной завтра к нотариусу. Как свидетель. Мне надо оформить один важный документ. Теперь я уже не смогу этого сделать завтра. Скотская жизнь.

— И кончают здесь не лучше, — снова загудел капитан.

Теперь уже все беспорядочно заговорили:

— Пятый экипаж в этом году.

— Уже пятый?

— Вот именно, пятый. Сначала разбился Франк, потом Шредер не вернулся на базу, за ним Майковский где-то над морем закашлялся на смерть. Ханке — прямо на взлетной дорожке, и вот сегодня — Ленцер.

— Вы забыли, господа, еще о трех офицерах.

— Разве?

— Ну, конечно. Портер, Бланш, Карст. Эти уже совсем глупо кончили.

— Теперь они грызут утыканную стеклом стену.

— Помните, как Портера санитары выволакивали из машины?

— Ну и здоровый же был парень. Одного санитара отделал так, что тот сразу помчался на перевязку.

— Его втискивали в карету, как ошалелого петуха. Я думал, что сам ошалею, когда санитары тянули его за волосы и заталкивали ногами в карету. Все это время надрывалась сирена, чтобы заглушить вопли Портера.

— Пять экипажей — это, пожалуй, многовато. Вам не кажется? Учтите, до нового года еще далеко.