По приезде в Денвер он сразу же понял, что хорошо сделал, выбрав именно это место. После смрадного Чикаго он просто упивался живительным воздухом гор, издали казавшихся облаками на закате. Он всем существом чувствовал, что отдыхает.

От нечего делать он стал изучать здешнюю публику, и местных жителей, и тех, что приехали отдохнуть, промотать деньги, заключить торговую или иную сделку.

В Денвере он понял, что он уже не мальчик-зубрила, что он освободился от той наивной экзальтации, которая обуревала его на родине, что он человек, как все, человек, который уже кое-что успел сделать и еще кое-что сделает в будущем.

В памяти у него промелькнула Люси. Он не жалел о ней и ни в чем ее не упрекал. Он забыл вечера и рассветы, забыл даже цвет ее волос, забыл ее запах, а когда человек забывает запах другого человека, с которым был близок, значит, всего этого будто бы и не было. Он много размышлял над этим.

Герберт избегал шумных и многолюдных ресторанов. Охотнее всего заглядывал в небольшой бар неподалеку от отеля, в котором он остановился. Заказывал кофе со сливками. Присматривался к редким посетителям. Иногда читал газеты, но чаще только листал страницы, просматривая заголовки.

Однажды он позвонил Пирсону, поинтересовался, не спрашивали ли его. Старик ответил, что нет. Тогда Герберт написал письмо ректору, попросил предоставить ему место старшего ассистента. Начал обдумывать докторскую работу.

Он с прискорбием констатировал, что совсем забросил пилотирование. Обязательный курс он прошел и получил звание пилота-спортсмена. Но потом все реже ездил на аэродром и наконец совсем перестал там бывать. Ведь он целыми днями стоял у чертежной доски над проектом… проектом, который сейчас не покупала ни одна фирма.

Здесь, в Денвере, он старался не думать об этом. Не хотелось портить отдых. Он уходил далеко в горы, чтобы испытать свое сердце. Горы притягивали его, и он дал себе слово приехать сюда когда-нибудь туристом.

По утрам он ездил за город. После обеда ходил в ближайший лес. Ложился на траву и, закинув руки за голову, смотрел сквозь кроны деревьев на небо, казавшееся то изумрудным, то бледно-зеленым.

Однажды он получил письмо с родины. Пирсон переслал его из Уорренвилла. Письмо, к удивлению Герберта, было официальное: его призывали в армию. Несколько месяцев службы, и он получит младший офицерский чин. Наверное, сержанта, — на большее нечего и рассчитывать.

Герберт спрятал письмо. Что же теперь делать? Вернуться? С удовольствием, но не для того же, чтобы тянуть лямку в пехоте или в саперах. В Чикаго его ожидало место старшего ассистента и докторская диссертация.

Он решил еще несколько дней пробыть в Денвере: бродить по лесу, пить кофе в маленьком баре, по вечерам совершать променад по центральным улицам среди провинциальных щеголей.

Позвонил Пирсону — тот советовал не возвращаться. Дать кому-нибудь взятку и продлить паспорт.

Это было разумно, но Герберт был слишком ленив и слишком неопытен, чтобы найти нужного человека.

Как-то он ужинал в ресторане отеля. Равнодушно наблюдал за парочками, потягивающими ликер. В углу сидела женщина, явно чем-то взволнованная. К еде она еще не притронулась и то и дело бегала к телефону. Посетителей было мало.

Поэтому он очень удивился, когда невысокий, коренастый мужчина попросил разрешения сесть за его столик.

Герберт не скрывал неудовольствия. Незнакомец заказал кофе. Сидели молча, пока кельнер не принес его.

— Вы живете в этом отеле, — полувопросительно сказал он, помешивая кофе серебряной ложечкой. — Вам здесь нравится?

— Это дело вкуса, — неохотно ответил Герберт.

— Разрешите представиться. — Он протянул руку; рука была слишком маленькой для его грузного тела.

— Я так и думал, — добавил он, когда Герберт пробурчал свою фамилию.

— Вы меня знаете?

— Теперь знаю. Но я много слышал о вас.

Герберт с любопытством посмотрел на собеседника.

— Не столько о вас, сколько о вашем проекте. Даже просматривал его.

— Да?

— Простите, мне кажется, вы очень утомлены или измучены женщинами.

— Нет.

— А, знаю, — письмо.

— Что?

— Письмо с родины.

— Откуда вы знаете?

— Я был у Пирсона. Но вы не беспокойтесь, в наше время, да еще в Штатах, и не такие дела можно уладить.

— Не понимаю.

— Вы хотите вернуться?

— Странный вопрос.

— Чтобы служить в пехоте?

— Конечно, не хочу, но…

— Мы это устроим.

— Но…

— Не беспокойтесь.

— Но…

— Давайте обсудим.

— Не понимаю.

— Видите ли, все эти частные авиационные фирмы — нищий сброд. Лавочники. Сто раз будут прицениваться, а потом скажут — дорого. А мы не торгуемся. Хотите довести свой проект до конца? То есть до выпуска первой партии двигателей? Я слышал, вы хотите получить докторскую степень? Вы понимаете, конечно, что без практики это будет чертовски трудно. Вы ведь инженер-конструктор. То, что создается на чертежной доске, нужно испытать в лаборатории, в цехе, в полете. Не так ли?

— Я ничего не понимаю.

— Мы не торгуемся. Нас интересует ваш проект, точнее — патент на ваш проект. Сколько вы за него хотите?

— Но кто это «мы»? Торговцы бананами из Гватемалы?

Незнакомец назвал фирму.

Герберт посмотрел на него тяжелым, пристальным взглядом. Это была известная военная фирма, которая выпустила уже не один дальний бомбардировщик. Хорошие машины, и фирма хорошая.

— Я приехал сюда отдыхать.

— Понятно. Я предлагаю вам встретиться в Уорренвилле в удобное для вас время.

— Вы же знаете, я уезжаю на родину.

— Господин инженер, в Штатах и не такие дела можно уладить. Разве вы не можете отслужить у нас? С пользой для себя и для нас.

— Вы готовы это устроить?

— Сейчас же, как только вы дадите согласие. Вы могли бы отдыхать спокойней. Я хотел только информировать вас относительно нашего предложения. Мы не лавочники: мы не торгуемся. Сколько вы хотите за патент?

— Не знаю, сколько он может стоить. Мне надо навести справки.

— Не хотите ли получить аванс? Это позволило бы вам уехать от старика Пирсона, да и отпуск в Денвере вы сможете закончить повеселее.

— Благодарю, через несколько дней я возвращусь в Уорренвилл.

— Итак, до встречи?

— Возможно.

— Прошу прощения, что помешал вашему ужину.

Герберт остался один. Он прекрасно понимал, что примет все условия фирмы, которая им заинтересовалась… Он предпочел думать о ней именно так: «фирма, которая заинтересовалась моей особой».

Галифакс — отвратительный город. Следовало бы отменить все средства сообщения — как морские, так и воздушные — Европы с Западом через Галифакс. Тем, кто пользуется услугами Сабены или САС, еще ничего, но горе тем, кто переплывает океан на старом теплоходишке. Несколько дней вы бесцельно шатаетесь по верхней палубе, но в конце концов вам становится так тошно, что вы уже проклинаете Европу, вас мучительно тянет на какую угодно, но твердую землю; тогда-то, после долгих часов ожидания, проведенных на верхней палубе под голубыми облаками, плывущими с северо-востока вместе с течением, как будто их гонит не ветер, а вода, появляется Галифакс.

Здесь начинается американская болезнь. Ее можно назвать западной разновидностью сплина. Унылый город, аккуратно разрезанный на ровные квадратики, сразу же вызывает слезливые сентименты ко всему, что осталось по ту сторону океана.

Герберт помнил, что после старта в Галифаксе он никак не мог уснуть. Он так все это отчетливо представил, что ему показалось, будто он все еще летит на той же машине и худая бледная стюардесса вот-вот принесет ему коктейль.

Воспоминания бывают разные. Что вообще стоит вспоминать? Ничего. Что чувствует сытый человек, когда ему показывают хороший фильм? Ему попросту хорошо. А когда воспоминания врываются в память непрошеными и причудливо переплетаются, получается плохой монтаж кадров: город, бесноватые огни центральных улиц, скамейка в лунном свете, паутина меж ветвей, волосы девушки, ее ноги, внезапный смех и телефонный звонок, и опять город — но уже провинциальный, и все мелькает как фейерверк на церковном празднике.