— Выключите все же автопилот.

— Веди. Прибавь скорость — мы опаздываем.

— А, ерунда.

— Знаешь, я во всем люблю порядок, а указатель скорости упал. Выключаю автопилот.

— Понял.

Вновь наступило молчание.

Раф резко прибавил газ. Герберт увидел, как стрелка указателя скорости прыгнула далеко за цифру, названную в приказе, а потом медленно вернулась назад. Двигатели заработали ритмично.

Герберт зевнул. Ему показалось, что Раф сделал то же.

Герберт очень устал, его клонило в сон. Но почему? Не от размышлений же?

И вообще, зачем он ворошил в памяти весь этот хлам? Он никак не мог припомнить, до чего хотел докопаться. До чего-то, что уже было, произошло, что имело когда-то свой смысл, но давным-давно его потеряло и сейчас бесполезно, ненужно.

Плохо то, что каждый раз в полете он все это припоминает, обдумывает, видит перед глазами, а потом не может понять, для чего это ему нужно.

Три года. Можно выучить наизусть свое прошлое или придумать совсем другое, постепенно забывая, что было и что придумано. Своеобразный вид самообмана. Но это уже слишком. В таком случае все обман. Библия, жена, обеды, дети…

«Беспрестанная игра воображения — удел всех людей, способных думать. И мне от этого не уйти. Нравится мне это или нет, но всегда во время полета я буду думать. Любоваться луной, может, и интересно, но не летчику-высотнику. Однако, рассуждая здраво, три года перебирать, словно четки, собственное прошлое — это уже слишком. Это угнетает, пока не перейдет в привычку. Тогда уже не угнетает, а раздражает, даже злит».

Вот и сейчас Герберт злился. И совсем это ему ни к чему, нервы еще пригодятся.

Он поудобнее устроился в кресле. Почувствовал, как машина слегка накренилась на левое крыло и Раф тут же ее выровнял.

Хотелось курить. Сейчас же в воображении возникла небольшая базарная площадь, вся в цветных зонтиках. Столики и ром. Ему еще больше захотелось курить.

В городке сейчас поздний вечер. Гаснут окна. В порт входит старая лайба с новым запасом продовольствия. Маленькие трехколесные автомобили развозят его по кафе, отелям и магазинам. Начинается тихое, ночное деловое движение.

Лайба гудит хриплым басом, далеко слышен сигнал, поданный с капитанского мостика машинисту. Фанатики рыболовы вытаскивают поплавки, чтобы волна не загнала их под сваи. Волна шумно бьется лбом о причал, и поплавки опять подрагивают на жирной, застоявшейся воде.

Доротти снимает халат, прячет в сумку стетоскоп. Долго моет руки. Нет, наверное, уже бежит домой и боится встретить подвыпивших рыбаков и матросов со сторожевого катера. Нянька давно уложила ребенка и сама спит. Когда Доротти войдет в комнату, она увидит на столе письмо, которое уже принесла та толстуха из офицерской столовой. Разорвет конверт и прочтет. А может, уже прочла и сейчас моется в ванной, а крепкий чай стынет на подносе.

Герберт почувствовал, как машина опять скользнула на левое крыло и Раф снова выровнял ее. Но толчки повторялись, они шли снизу, легкие толчки, как удар ребенка.

В нашем городишке давящая тишина. Небо чистое, и луна похожа не на ртутный шар, а на янтарную тарелку с резным узором. Там, внизу, не бывает такого бодрящего, вкусного воздуха, какой поступает из кислородного аппарата.

Он поднял голову и огляделся. Увидел искрящееся крыло и черные пасти двигателей.

Машина снова слегка наклонилась на левое крыло.

— Раф.

— Да…

— Почему ты так трясешь? Не чувствуешь? — Герберт машинально взглянул на указатель скорости.

Раф положил руку на сектора газа.

— Это не я, она сама трясется. Наверно, сильный ветер.

Герберт посмотрел вниз. Там, где должна была быть земля, он отчетливо различил бурый планктон облаков.

— Чепуха. На такой высоте…

— Попробуйте сами, господин майор.

Герберт поднял спинку кресла и положил руки на штурвал.

— Хорошо. Дальше веду я.

— Понял.

Он вел машину мягко и плавно. Через минуту левое крыло чуть дрогнуло; по самолету словно кто-то ударил кулаком. Герберт резко выровнял машину.

— Да, черт возьми, ветер сильный, — сказал он, — и на такой высоте!

— А в нашем городишке люди забыли, как выглядит облако.

— Сейчас их внизу целые громады.

— Я видел, когда мы на них вышли. А разряды там какие! И зверски, должно быть, тянет.

— Когда вернемся на базу, будет опять чистое небо.

— Как всегда, — добавил Раф.

Герберт молчал. Смотрел прямо перед собой: не то в стекло кабины, не то на приборы. Потом он понял, что смотрит на часы, отмеряющие время до цели; большая стрелка их давно уже начала последний круг.

— Господин майор.

— Гм.

— Закурим?

— Не слышу.

— Закурим?

— Что это пришло тебе в голову? Нельзя сейчас курить.

— Спустимся ниже и закурим. Правда, там здорово, видно, тянет, но не так, чтобы нельзя было лететь.

— С ума сошел. Мы же курим, только когда пройдем эту чертову точку поворота.

Раф замолчал. Вытянув шею, он смотрел в стекла кабины, словно мог что-нибудь увидеть за ними.

За спиной Герберта опять началась возня. Он не слышал, но чувствовал инстинктивно, как радист принимает очередную радиограмму. Молча он протянул назад руку — темная фигура подала ему листок. Герберт пробежал глазами ряды цифр и молча вернул бумажку.

Все было в порядке. Цифры из приказа совпадали с этими, на листке, и с теми, на приборах, мерцающих голубым светом. Может, в этом и есть искусство пилотажа? Все то, что надо или не надо сделать, чтобы цифры на бумажке, именуемой приказом, не расходились с цифрами на приборах и рядами цифр на листке радиста, похожими на примеры по арифметике из школьного задачника.

«Давно пора, — думал он, — заменить меня и Рафа каким-нибудь автоматом… от прогрева двигателей на стартовой площадке до возвращения к месту стоянки самолета после того, как выполнен приказ. Приказ? Приказ дается только людям. Автомату нельзя давать приказ в той форме, как это делает зеленая обезьяна из диспетчерской. Автоматом можно только управлять. Я же должен точно выполнять определенные операции, хотя и мог бы делать все, что мне заблагорассудится. Но я получил приказ и должен поступать именно так, как сказано в приказе. Это и называется выполнением приказа. Автомат же не может выбирать, он не знает принуждения — у него нет воли. А всякое принуждение есть функция свободной воли. Например, Майк… Возвращаясь на базу, он подал аварийный сигнал. Это было еще над Европой. Майк мог прыгнуть с парашютом, но по сути-то он не мог этого сделать. Мог и не мог приземлиться на поле, засеянное мягкой травой. Майк дотянул на своей развалине до самого моря. А тогда уже было поздно прыгать. Вот примерно как можно истолковать принуждение как функцию свободной воли».

«Ну, хорошо, а какой во всем этом смысл? — продолжал размышлять Герберт. — Трудно сказать что-нибудь определенное. Нелеп сам вопрос. А вообще-то что имеет смысл? И почему во всем должен обязательно быть какой-то смысл?

Если бы было именно так, я бы не летел сегодня над матовым планктоном облаков навстречу ослепительному бело-голубому шару луны. Попробую во всем этом разобраться, тем более что уже три года я думаю об этом, когда стрелки часов, отмеряющие время до цели, делают последний круг.

Каждый вечер, когда люди возвращаются домой, ужинают, смотрят телевизор, разинув рот, разговаривают или попросту любят друг друга, каждый вечер сотни, именно сотни машин стартуют со множества аэродромов. Они плетут над миром невидимую паутину. Одни несут поздравительные открытки, газеты, документы и разные ценности. Другие развозят людей, хотя разграничение ценностей и людей противоестественно и дико. И каждый день с базы, расположенной в глубине выжженной пустыни, в нескольких километрах от каменного городишка, стартуют машины с «мандаринами» на борту. Летят до заданного пункта и возвращаются обратно. И так неделями, месяцами все двадцать четыре часа в сутки кто-то из них держит «мандарин» над головами людей, читающих, любящих, готовящих ужин или спешащих на работу.