Голова была тяжела от вина и меда, живот грузен и полон, даже свежая ночная прохлада не помогала Святополку. Он был хорошим наездником, но все же боялся, как бы конь не споткнулся и не упал где- нибудь на повороте дороги.

Но ничего такого не случилось — они благополучно добрались до Вышгорода.

Заспанный и перепуганный, с всклокоченными волосами, сын конюшего никак не мог справиться с конем Святополка. Это так взбесило князя, что он кнутом огрел малого по спине.

«А вот отца-то его и надо к Борису послать!» — мелькнуло в сознании Святополка, когда он увидел маленького ростом, но широкого и сильного в плечах Путшу, который не один раз клялся в своей преданности.

Путша держал в руках факел. Отблески огня падали на его заросшее черной бородой лицо, а вороватые глаза поблескивали.

— Ко мне зайдешь, — бросил Путше Святополк, радуясь, что в доме переполох, что все бегают и боятся внезапно вернувшегося хозяина.

«Пусть побегают! — подумал Святополк. — Я заставлю попрыгать не только своих дворовых. Еще и братцы попрыгают, когда хлестану кнутом…»

Он поднялся по лестнице в свою горницу, где уже горели свечи. И сейчас, после каменного терема Владимира, эта горница показалась ему особенно убогой. Ему захотелось немедленно позвать всех верных людей и объявить свою волю. Но усталость брала свое.

— Утром позовешь Тальца, Еловита, — сказал он Путше. — И других бояр позовешь, кто мне верой и правдой служить готов. Наша пора настала!

— Настала, великий князь! — согласился Путша, и его белые зубы разбойно блеснули.

Святополк ничего не стал объяснять, отпустил Путшу, а сам прилег на ложе и забылся тяжелым сном.

Он увидел себя отроком. На Троицу Владимир приказал прибыть в Киев, и дядька по прозвищу Волчий Хвост привез его в стольный град. Угощали, но за столом Святополк сидел не рядом с Владимиром и братьями Борисом и Глебом, а сбоку, с дядькой и дружинниками. Борис и Глеб были нестерпимо чистенькие, как показалось тогда Святополку. И мать их, Анна, тоже была чистенькая и красивая, и за них то и дело поднимали братины. А за Свято- полка никто не выпил, и матери у него не было не только такой красивой, как Анна, но вообще никакой — она умерла, потому что не хотела жить, все молилась и плакала. Дядька Волчий Хвост говорил ей, что надо хорошо есть, надо и мужа нового взять из бояр, но она не послушалась и истаяла, как свеча.

Волчий Хвост то и дело вспоминал, как они рубились прежде, хвастался, толкался, но его мало кто слушал, потому что дядька был стар, а у Владимира служил другой воевода и другие богатыри — молодые и сильные.

Святополк стыдился дядьки, хотел уйти, сделать что-нибудь такое, чтобы чистенькие Борис и Глеб перестали бы улыбаться.

И случай представился, когда они играли в лугах, а потом рвали ветки в березовой роще.

Роща сияла, вся облитая солнцем. Святополк позабыл про свои обиды, шел меж берез, касаясь ладонью стволов. Шел просто так, сам не зная, куда.

Кто-то шально метнулся из-под ног, шурша травой. Святополк увидел ворону, которая двигалась боком, волоча перебитое крыло. Не зная, зачем, Святополк решил поймать ворону, кинулся к ней, но она, изловчившись, сумела отпрянуть в сторону. Святополк бросился к птице снова, но она опять увернулась.

Под руку попалась сломанная ветка — длинная и гибкая. Святополк схватил ее и, прыгнув, ударил ворону. Удар получился хлестким, с оттягом, он пришелся по раненому крылу. Оно повисло на тонких красных ниточках.

Ворона кричала сипло и протяжно, продолжая боком двигаться вперед, отчаянно быстро.

Святополк догнал птицу и ударил еще раз. Ворона крикнула из последних сил и ткнулась в зеленые сафьяновые сапожки. Святополк поднял голову и увидел Бориса, который вырос, как будто из-под земли.

— Зачем? — спросил Борис.

Борису было восемь лет, Святополку — семнадцать, но на вопрос младшего брата старший ответить не смог. То ли взгляд Бориса его смутил, то ли вид изуродованной птицы, то ли эти брызнувшие глаза вороны, но не ответил он, будто что-то острое проглотил.

К Борису подбежал Глеб, увидел мертвую ворону и коротко вскрикнул.

— Идем! — Борис хотел увести Глеба, взяв за руку, но тот нагнулся и поднял ворону.

— Давай ее похороним, — сказал он.

Только сейчас Святополк очнулся от оцепенения. Губы его поползли в стороны, и он презрительно засмеялся:

— Ворону хоронить, ха-ха-ха! — и побежал прочь, оглядываясь и показывая пальцем на Бориса и Глеба.

Святополк проснулся от своего крика и приподнялся на ложе, оглядывая опочивальню. Свеча догорала, тоненький огонек вот-вот должен был погаснуть. Сквозь слюдяные оконца просачивался утренний свет. Святополк резко встал, вышел из опочивальни.

Путша, который, казалось, только что вышел от князя, поклонился Святополку:

— К тебе с добрыми вестями, великий князь!

— Кто? — а сам уже увидел здоровенного Лешько, потного и пыльного — видать, только слез с коня.

Пальцем Святополк поманил к себе Лешько, а сам наклонился над кадкой и стал умываться.

— Воевода Блуд меня к тебе послал, — начал Лешько, угрюмо набычившись. — Говорит, надо спросить тебя, что делать: то ли печенега искать, то ли в Киев возвращаться.

— А Борис? — Святополк взял полотенце у отрока, вытер лицо, худую шею.

Глаза его были как будто равнодушны, и они смотрели мимо Лешько, словно он что-то разглядывал за его спиной.

— Дружина в Киев Бориса зовет, а он на месте топчется.

Святополк быстро взглянул на Лешько:

— Не врешь?

Лешько перекрестился.

— Еще воевода сказал: каждому дано время свое.

— Как?

— Каждому дано время свое. Повторить заставил, чтобы я не забыл.

Святополк усмехнулся, поняв, что хотел сказать воевода.

— Путша, дай умыться гостю да за стол посади! Где бояре мои?

— Ждут, великий князь.

— Зови. А, святой отец, — любезно сказал он, увидев Рейнберна. — Вы вчера, кажется, хотели трапезничать в одиночестве? Не буду мешать вам, потому как дела неотложные…

Не дав Рейнберну и рта открыть, Святополк быстро ушел в горницу. Он подошел к своему стольцу (род стула, табурета в Древней Руси) и сел так, как обычно садился Владимир: выпрямив спину и опершись руками о колени. Оглядел бояр и, опять подражая Владимиру, сказал:

— Не впервой нам врага бить. И в этот раз побьем! Наше теперь время, и стол великокняжеский наш!

Вышло красно и громко — совсем не так, как в Киеве, когда он сам провозгласил себя великим князем.

— Не будем мешкать, братья, возьмемся за мечи, пока Борис на нас дружину не повел. Он на нас идти трусит и мнется у Альты-реки. Пойдете туда: ты, Путша, ты, Еловит, ты, Тальц, ты, Лешько. Скажите дружине: пусть все идут ко мне, всем будут дары и моя забота. Кто не хочет — неволить не буду, но и заботиться тоже не буду. А Борису скажите: «Тебя брат всем одарит, чего пожелаешь! Бери любой город, какой захочешь, и всегда сердце Святополка с тобой будет». И когда уверится он в любви моей, когда успокоится… тут вы к делу и приступите. Скрепим наш уговор крестоцелованием, — сказал он. — Зовите Рейнберна!

Юркий Тальц шмыгнул к двери и окликнул немца. Епископ вошел, мрачный и отрешенный от мира.

— Святой отец, мы крест целовать решили, — сказал Святополк. — Выполним сей обряд, а ты благослови!

— Я знать должен, в чем ваша клятва и какому делу она послужит, — отозвался Рейнберн.

— Не сомневайся, дело наше праведное! — Еловит подтолкнул епископа к Святополку: — Вот только скажи: крест твой такой же, как нашей веры?

Еловит любил задавать вопросы, которые ставили в тупик многих людей. Ни в прежних богов, ни в нынешнего он не верил и поступал так, как велела выгода.

— Бог — един Вседержитель на небе и на земле! — Рейнберн протянул крест Святополку: — Целуй, великий князь, ибо Богу угодно, чтобы ты Русью правил!

Святополк наклонился к кресту и поцеловал.

Разбойный Путша тоже поцеловал.

И неверующий Еловит поцеловал.